Так ведь всего, черт возьми, не предусмотришь! Но, с другой стороны, не лезь вообще в подобные дела, если не умеешь предвидеть на десять ходов вперед. А теперь все через пень колоду: немцы в Парагвае явно что-то пронюхали, может уже и с Келли связались по своим каналам… единственное, на что остается надеяться, это его репутация германофоба (вряд ли захотят делиться подозрениями именно с ним). Кривенко же не сегодня-завтра таких наломает дров, что хоть караул кричи…
«Черт меня дернул, в самом деле, — подумал Полунин. — Вообразил себя великим конспиратором, этаким рыцарем плаща и кинжала. Понадеялся на опыт подполья? Так ведь в маки все было совершенно иначе. Нет, это просто чудо будет, если удастся благополучно из всего этого выбраться… »
Полунин с трудом дождался вечера понедельника. В одиннадцать он уже сидел в своей комнате на улице Талькауано, копаясь во внутренностях полуразобранного магнитофона, — последнее время он снова стал брать на дом работу в знакомой мастерской по ремонту радиоаппаратуры. Это давало некоторый заработок, — не мог же он, в самом деле, сидеть у Дуни на иждивении, — а главное, помогало коротать время. Сейчас Полунин так увлекся поисками неисправности в схеме выходного каскада, что даже вздрогнул от неожиданности, когда телефон залился знакомым сигналом междугородного вызова.
— Слушаю! — крикнул он по-русски, сорвав трубку. — Это ты? Ну, здорово…
— Салют, патрон, — жизнерадостно пропищал голос Кривенко. — Что это вы такой сердитый, настроение хреновое?
— Я его и тебе сейчас подпорчу. Ты, когда уезжал, сказал что-нибудь своему генералу?
— Нет, а чего я должен был ему говорить? Вроде же договорились, чтобы не посвящать…
— Во что не посвящать, лопух? Договорились, что ему незачем знать о твоих новых связях, но по поводу отъезда можно же было придумать какую-то версию?
— А что случилось? — спросил Кривенко уже встревоженно.
— Случилось то, что по всей колонии идет треп о твоем бегстве. Исчез, мол, а куда — неизвестно. Некоторые вообще говорят, что ты умотал за Занавес…
— Да вы что, смеетесь?
— Мне не до смеха! Работать надо чисто или вообще не работать — если извилин не хватает. Ты что, первый раз замужем? Чему тебя учили? Ей-богу, сам уже жалею, что связался. Словом, давай исправляй это дело, пока не поздно. Завтра же дай о себе знать — придумай что-нибудь, скажи, что с бабой уехал, что ли. Поверит?
— А чего? Вполне, — подумав, сказал Кривенко. — Он меня за это сколько раз грозился разжаловать. Кобель ты, говорит, а не русский офицер.
— Ну вот и оправдывай репутацию. Чтобы завтра же написал рапорт! С «дедом» как дела?
— С «дедом», патрон, все тип-топ — вожу я его теперь.
— Куда возишь? — не понял Полунин.
— А куда скажет. За баранку он меня посадил, понятно?
— Слушай, это здорово! А ты что, и машину водить умеешь?
— Так я ж говорил, я все умею, — Кривенко загоготал, довольный, что начальство заговорило другим тоном. — Вы вот сказали, в доверие, мол, надо войти, а уж куда больше доверия — личный шофер, а?
— Молодец, хвалю. Как же это тебе удалось?
— А из-за татуировочки! Он приезжает раз, а я аккурат дюймовую трубу гнул, — ну, скинул рубаху, вроде жарко. Он как заметил, сразу заулыбался и по-немецки со мной: где, мол, служил, как, что… Я ему сказал, что под конец войны возил одного штурмфюрера, он и говорит: вот хорошо, теперь меня будешь возить. В общем, он теперь без меня прямо ни на шаг: чуть что — давай, говорит, Алекс, поехали…
— Он разве сам не водит машину?
— Не любит он сам водить. Я его и на стройки, и домой за ним утром заезжаю, и если он к приятелям куда — тоже я за баранкой…
— Адреса запоминаешь?
— А как же, все до единого!
— Давай…
Полунин выслушал очередную сводку о передвижениях и встречах Дитмара, кое-что записывая на всякий случай, потом еще раз похвалил Кривенко за службу и пообещал подкинуть деньжат.
— Вот это не мешало бы, — обрадовался тот. — Я, конечно, не жалуюсь, но траты большие. Мы ж с ним как в бар зайдем, каждый за себя плотит, по-немецки, а соответствовать приходится. Я бы, может, простой грапы дернул — так вроде неудобно, сам-то он виски заказывает, а цены тут…
— Все понял. Не волнуйся, за мной не пропадет. Насчет рапорта не забудь, слышишь?
— Яволь, завтра же напишу!
Полунин не успел отойти от телефона, как тот снова залился трезвоном. Удивившись, кто может звонить ему в такое время, он снова снял трубку.
— Дона Мигеля, пожалуйста, — сказал по-испански приглушенный голос, чем-то вроде знакомый.
— Он самый. Кто говорит?
— Вам привет от доктора…
— А! — догадался Полунин. — Это вы, Ос…
— Прошу без имен, — строго прервал голос. — Вы одни?
— Один.
— И никого не ждете?
— И никого не жду. Наоборот, сам собирался уходить.
— Если можно, задержитесь на полчаса.
— Сколько угодно. Вы откуда звоните?
— Здесь рядом, из бара. Буду у вас через пять минут…
Полунин, посмеиваясь, повесил трубку. Веселое занятие — эти латиноамериканские «революции», толку чуть, зато сколько удовольствия для таких вот, как Лагартиха. Астрид однажды верно заметила: они уходят в подполье, чтобы не корпеть над зачетами…
Звонок в прихожей коротко тренькнул. Полунин распахнул дверь, на площадке стояла фигура, от которой за квартал разило конспирацией: плащ с поднятым воротником, нахлобученная на глаза шляпа. Остававшаяся на виду нижняя половина физиономии, бесспорно Лагартихиной, была на этот раз украшена щегольскими усиками.
— Приклеенные? — поинтересовался Полунин.
— Нет, пришлось отрастить… Салют, дон Мигель!
Гость поздоровался по-аргентински — обнял и энергично похлопал между лопатками, словно выколачивая пыль. Хозяин ответил тем же.
— Не опасно вам было приехать именно сейчас?
— Ничего не поделаешь! Но живым меня не возьмут, — Лагартиха распахнул пиджак — под левой рукой висел в плечевой кобуре автоматический «кольт» какого-то гигантского калибра.
— Прямо базука, — с уважением сказал Полунин, — хоть по танкам стреляй. Кофе хотите, тираноборец?
— Да, и если можно — чего-нибудь покрепче, я замерз как собака. Ветер, впрочем, переменился, днем было холоднее…
Полунин вышел в кухню, поставил на газ кофейник, нашел полбутылки джина, недопитого Свенсоном в последний приезд. Не очень-то это ему сейчас кстати — якшаться с местными конспираторами. Но ничего не поделаешь, назвался груздем…
— Ну вот, сейчас погреемся, — сказал он, вернувшись с подносом в комнату. — Садитесь к столу, Освальдо, и не обращайте внимания на технику — я здесь работал немного… Как дела в Монтевидео?
— Ничего нового, здесь теперь интереснее. Кстати, сеньор Маду просил меня поговорить с доктором Морено насчет денег, но я так и не смог с ним повидаться. Он тогда был в Бразилии, а оттуда улетел в Европу…
— Неважно, сейчас это не актуально.
— … но я оставил письмо, — доктор вернется, ему передадут.
— Неважно, — повторил Полунин, — но за хлопоты все равно спасибо. Значит, вы говорите, здесь теперь интереснее… Революционный процесс, я вижу, вступил в завершающую фазу?
— Да, — кивнул Лагартиха, прихлебывая кофе. — Эра хустисиализма кончена.
— Так, так… Но первую вашу попытку, скажем прямо, удачной не назовешь.
Лагартиха чуть не поперхнулся от возмущения.
— Что значит «наша»? К событиям шестнадцатого июня мы не имеем никакого отношения, это дело католических ультра! Бог свидетель, — он перекрестился и поцеловал ноготь большого пальца, — я сам католик, но нельзя же быть идиотом. Кальдерон поднял в воздух свои бомбардировщики, как только стало известно, что Ватикан отлучил Перона от церкви. Разве так делается революция?
— Вы правы, — согласился Полунин, — революция делается совсем не так.
— Мы были просто возмущены. Оставляя в стороне все прочее, это же вопиющая глупость! Начать переворот с подобного побоища — значит, совершить политическое самоубийство, это понятно всякому. В Аргентине народ и без того уже относится к военным без особой симпатии.
