— «Придётся»? «Международные последствия»? — бросил я в ответ. — Вы говорите скорее как Майкрофт Холмс, чем как его брат Шерлок!

— И снова браво. Уотсон! — сказал Холмс. — Я действительно разговаривал с Майкрофтом по возвращении в Англию.

— Я так и думал, — неодобрительно проворчал я.

Поднявшись с места, Холмс взял трость и направился к французскому окну, из которого, несмотря на опускавшиеся сумерки, всё ещё был виден океан.

Я неохотно последовал за ним по гравиевой дорожке в направлении меловых утёсов, выходивших к морю. Под нашими ногами скрипели маленькие камешки.

— Вы совершенно правы, Уотсон, — сказал Холмс. — Майкрофт действительно помог мне понять, что будет умнее держать язык за зубами.

— Без сомнения, — буркнул я.

— По сути, Майкрофт с самого начала, с той мартовской беседы в клубе «Диоген», пытался отговорить нас от этого расследования.

Я встретил его слова молчанием. Лишь вечный шум прибоя, скрип гравия под нашими ботинками и крики чаек нарушали тишину этого тихого дня, быстро превращавшегося в вечер.

— Сдаётся мне, Уотсон, многое из того, что мы узнали в Америке, уже было известно у нас, в высших правительственных сферах.

— Тогда почему Майкрофт не информировал нас об этом?

— Очевидно, правительство боялось, что попытка помешать миссис Фреверт может подорвать его репутацию. Кроме того, никогда не знаешь, что выявит новое следствие. Правительство его величества было осведомлено об этом деле лишь в общих чертах, не зная имён злоумышленников, которые мы установили, за что Даунинг-стрит [51] нам чрезвычайно признательна.

— Как мило с их стороны. — недовольно проворчал я. Меня бесила сама мысль о том, что мы выполняли чей-то заказ. — Но почему Майкрофт хочет, чтобы мы молчали…

— Да нет, — перебил меня Холмс, — не Майкрофт, как вы бесхитростно выразились. Майкрофт получил инструкции от более высокопоставленной персоны. В сущности, от самой высокопоставленной.

Я никогда не переставал удивляться тому, что наша с Холмсом деятельность удостоилась внимания короны. Но в данном случае речь шла о некой другой инстанции, и кто я был такой, чтобы возражать?

Вместо ответа я посмотрел вниз, на белое скалистое побережье, раскинувшееся перед нами в обе стороны насколько хватало глаз. Мой взгляд следил за отступающим морем, которое закат окрасил пламенными сполохами.

— Мы учимся у природы, дружище, — говорил мой товарищ, пока я задумчиво наблюдал за горизонтом. — Вода, захлестнувшая «Титаник» и всех, кто на нём погиб, похожа на покров, который мы, человеческие существа, набрасываем на Истину, и покров этот нельзя срывать. Как писал Филлипс о последствиях той ужасной морской катастрофы: «А море опять стало спокойным и весело заискрилось…»

Не думаю, что в темноте Холмс заметил, как я пожал плечами.

— Почему бы не оставить последнее слово за миссис Фреверт? — предложил Холмс. — Это ведь она велела выбить на надгробии брата: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят».

Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы почувствовать, что покорился я неохотно.

— Понимаю, — пробормотал я.

Мы стояли на меловых утёсах, а спустившаяся тьма накрыла нас и море. И только несколько одиноких чаек кружили над нами, пронзительно крича в ночи.

После того последнего разговора я много месяцев не получал никаких вестей от своего друга Шерлока Холмса. Наконец под Рождество от него по почте пришло не письмо, а целая кипа вырезок из американских газет. Разумеется, большая часть этих новостей уже была опубликована в британской печати. К примеру, мне не пришлось ждать послания от Шерлока Холмса, чтобы узнать, что Вудро Вильсон, бывший глава Принстонского университета (альма-матер Дэвида Грэма Филлипса), месяц назад победил на президентских выборах Теодора Рузвельта и Уильяма Говарда Тафта. Но некоторые сведения из вырезок не попали в нашу прессу, и, когда я просмотрел эти заметки одну за другой, передо мной словно предстала логическая развязка истории, которая началась весной, с появлением в моём кабинете миссис Фреверт.

Когда я открыл большой коричневый конверт, пришедший от Холмса, нас с миссис Уотсон развлекали звуки рождественских песнопений, звучавших под нашим окном. Поскольку конверт был большой, мне пришлось несколько раз встряхнуть его над обеденным столом, чтобы удостовериться, что внутри больше ничего не осталось. Всего из конверта выпало шесть маленьких полосок желтоватой бумаги.

Я разложил их на дубовом столе в хронологическом порядке и почувствовал, что кладу на место последние кусочки замысловатой головоломки.

Первая заметка сообщала о том, что 13 мая сего года американский Конгресс предложил внести в американскую Конституцию поправку, требовавшую ввести прямые выборы сенаторов. Таким образом, реформа оказалась возможной через шесть с лишним лет после непримиримой атаки Филлипса на Сенат. И действительно, хотя тогда я этого ещё не знал, закон утвердил право избирателей напрямую голосовать за своих сенаторов в следующем, 1913 году, 8 апреля (почти двенадцать месяцев спустя после гибели «Титаника»). Семнадцатая поправка к Конституции была ратифицирована.

Вырезка, датированная августом 1912 года, сообщала, что Теодор Рузвельт выдвинут кандидатом в президенты США от Прогрессивной партии, весьма уместно прозванной Партией «сохатого». Это случилось после того, как республиканцы предпочли кандидатуре Рузвельта президента Тафта. Основной доклад на съезде этой «третьей» партии делал не кто иной, как Альберт Беверидж, выдвинутый от неё кандидатом на пост губернатора Индианы.

Третья, самая длинная заметка излагала историю, которую мы сочли бы неправдоподобной, если бы не убедились на личном опыте, какую роль играют в американской политике убийства. В заметке сообщалось о покушении на Рузвельта, случившемся 14 октября в Милуоки. В бывшего президента стреляли, его чудом спасли футляр от очков и рукопись речи, лежавшие во внутреннем кармане пальто: они снизили скорость пули. Верный себе, неукротимый Рузвельт сначала закончил речь, которую как раз собирался произнести, и только потом позволил отвезти себя в больницу.

В четвёртой заметке рассказывалось о выздоровлении Рузвельта, в пятой — о поражении на выборах, которое потерпел не только он сам, но и Беверидж.

Последняя вырезка была самой коротенькой из всех, что составляли разложенную на столе историю. Это был фрагмент колонки светских новостей, где сообщалось о том, что минувшим летом миссис Кэролин Фреверт поступила на лечение в санаторий. Она страдала от переутомления.

То обстоятельство, что никакого послания от Холмса при сём не прилагалось, меня не удивило. Он понимал, что газетные заметки помогут мне завершить отчёт о деле Филлипса, а значит, не возражал против этого. Но и я понимал, что он до сих пор озабочен сенсационностью истории, подробности которой ещё долгие годы необходимо будет скрывать от общественности. Таким образом, я добавляю эти последние детали только для того, чтобы закончить повествование, а затем отложить его до тех времён, когда оно перестанет представлять угрозу для множества актёров, поныне выступающих на политической сцене.

Наступает уже пятое Рождество с тех пор, как окончилась Первая мировая. Мы с миссис Уотсон сидим у пылающего камелька и слушаем рождественские гимны, за нашим окном на улице Королевы Анны тихо падает лёгкий снежок. Думаю, эта вечная история, в которой тайны чередуются с разоблачениями, подобна смене времён года. Эта драма будет разыгрываться вновь и вновь, покуда власть должна будет убеждать нации в способности правительства управлять страной. Я знаю, что такое необходимость, но необходимость может довести до беспринципности, а беспринципность в мире политики способна обернуться худшими из человеческих пороков. Именно беспринципность и её соучастники — убийство и ложь — привели к тому, что роль некоего Фицхью Койла Голдсборо была расценена неверно и в анналах истории он навсегда остался единственным убийцей Дэвида Грэма Филлипса.