Возможно, мне лишь показалось, но я почувствовал, что после этого вопроса Холмса сенатор Лодж забеспокоился. Возможно, он просто вспотел и оттого стал вытирать лоб льняным носовым платком, но что-то уж слишком быстро он стал выуживать из жилетного кармана золотые часы, чтобы свериться с ними.
— Боюсь, мне пора, — заметил он. — Голосование может начаться в любой момент. Мне ужасно жаль Филлипса, но, знаете, поливать других грязью — это всегда рискованно.
— Значит, вы оправдываете убийство, сенатор?
— Мистер Холмс! — взорвался Беверидж. — Вы заходите слишком далеко!
— Успокойтесь, Бев! — Лодж положил руку ему на плечо и сказал, обращаясь к нам с Холмсом: — Я просто имел в виду, что наветы могут дорого обойтись клеветнику. Писал бы Филлипс свои романы. Критики считали, что у него неплохо получалось. Ему следовало заниматься литературой, а не тем, что он пытался выдать за правду. Господа, мне пора, — повторил он и проворно зашагал по длинному коридору, пока не скрылся из виду.
Я хотел высказаться по поводу скрытой угрозы Лоджа, но Холмс, незаметно покачав головой, сделал мне знак молчать. Рассерженный Альберт Беверидж проводил нас на улицу.
— Прошу вас, мистер Холмс, — сказал он, как только мы очутились на воздухе, — не оскорбляйте этих людей. В конце концов, они мои друзья, и только я ответствен за то, что привёл вас сюда.
Холмс что-то буркнул в ответ.
Сейчас, на исходе утра, яркий солнечный свет наконец пробился сквозь густые облака. Стоя на ступенях Капитолия, Беверидж указал на Национальную аллею, начинавшуюся прямо через дорогу. Наш путь лежал к Ботаническим садам, которые находились в её центре. Дорожкой, проложенной через великолепные газоны, мы вышли к большому водоёму, из середины которого вырастала выразительная скульптурная композиция.
— Знаменитый Фонтан света и воды, господа, — объявил Беверидж.
Мы с Холмсом изучили классические ренессансные формы. Три чугунные, окрашенные под бронзу нереиды высотой более десяти футов поддерживали изящными руками большую, окаймлённую светильниками чашу, которая венчала композицию. Вода каскадами извергалась из чаши вниз, к основанию, где разные морские гады тоже пускали изо рта маленькие струйки.
— Вода и свет, — пророчески молвил Холмс. — Одна из этих стихий сыграла в нашей драме выдающуюся роль, другая — весьма скудную. — Затем он обратился к Бевериджу: — Если не ошибаюсь, фонтан создан Бартольди — творцом вашей статуи Свободы.
— Совершенно верно, мистер Холмс, — отозвался Беверидж. — Хотя мы встречаемся с вами по серьёзному поводу, встреча вовсе не обязательно должна проходить в официальной обстановке.
С этими словами он указал на двух мужчин в тёмном, которые устроились на неудобной каменной скамье всего в нескольких шагах от фонтана.
Беверидж, очевидно, был прав насчёт преимуществ пребывания на свежем воздухе. Голосом куда более спокойным, чем несколько минут тому назад, он почти весело познакомил нас с незнакомцами.
— Мистер Холмс, доктор Уотсон, — сказал он, — позвольте представить вам сенатора Бейли из Техаса и сенатора Стоуна из Миссури. Я решил, что будет лучше изолировать демократов!
Последняя фраза оказалась шуткой, потому что, вопреки своему официальному виду, демократы рассмеялись вместе с Бевериджем.
— Отличная идея, Бев, — растягивая слова, произнёс сенатор Бейли, — тем более что вы выбрали для этого прекрасный денёк. На самом деле мы просто болтали о вишнёвых деревьях, которые миссис Тафт помогала высаживать здесь в прошлую пятницу.
— Подарок из Японии, — пояснил Беверидж. — Когда они зацветут, Вашингтон станет подобен весеннему букету [46].
К несчастью, непринуждённая обстановка не сделала наши расспросы более успешными. Ни Бейли, ни Стоун не добавили ничего нового к тому, что сообщили о гибели Филлипса Крейн и Лодж.
Следующая встреча — с сенатором от Иллинойса Шелби Калломом — особенно разочаровала нас, так как происходила в тихом Весеннем гроте, к западу от Капитолия. Мы спустились на несколько ступенек вниз и оказались в треугольной нише из красного кирпича, где било много маленьких фонтанчиков. Их неумолчное журчанье перекрывало наши голоса, а папоротники и замшелые камни за овальными решётчатыми воротами защищали от посторонних взглядов, и в этом уединённом месте мы надеялись узнать о Филлипсе что-то новое. Но Каллом, так же как два республиканца, с которыми мы позже обедали в сенатской столовой, Кнут Нельсон из Миннесоты и Бойс Пенроуз из Пенсильвании, могли поведать лишь о своей неприязни к репортёру. А главной темой во время трапезы в Капитолии стал не Филлипс, о котором мы пытались хоть что-то вытянуть из сенаторов, а восхитительный фасолевый суп, который они настоятельно рекомендовали нам попробовать.
— Своим замечательным вкусом он обязан мелкой мичиганской фасоли, — доверительно прошептал сенатор Нельсон.
В сущности, ни один из семи сенаторов, с которыми мы повидались в тот день (не говоря уж о Бьюкенене, который беседовал со мной в прошлую пятницу), не сообщил ничего, что существенно отличалось бы от сказанного Крейном. Все они сознавались, что испытали облегчение, избавившись от нападок Филлипса, но стояли на том, что не радовались его гибели и что ван ден Акер именно тот, с кем стоит поговорить о возможности заговора.
— Скажите, — обратился к Бевериджу Холмс, когда мы закончили опрос, — как вы объясните столь однообразные ответы своих коллег?
Беверидж на миг задумался, и его прежде гладкий лоб прорезала глубокая складка. Затем он произнёс:
— Полагаю, мистер Холмс, вы обнаружите, что на некоторые вопросы профессиональные политики приучаются давать схожие ответы. Возьмём, к примеру, повышение налогов. Это тема, которая у всех вызывает неодобрительную реакцию. И какой политик скажет, что он выступает за повышение налогов? Но, как мы знаем, очень легко сначала утвердить этот курс, а затем из прагматических соображений отказаться от своих слов. То же самое и насчёт смерти. Ни один политик не признаётся вслух, что рад гибели своего соотечественника — особенно такого выдающегося и значительного оппонента, как Грэм. Отсюда и одинаковые ответы.
— Смерть и налоги, а, сенатор? — задумчиво промолвил Холмс. — Кажется, это ваш государственный деятель, Бенджамин Франклин, заметил, что только их одних и невозможно избежать.
— А вы знакомы с американской историей, мистер Холмс, надо отдать вам должное. Но я не уверен, что вы понимаете наших политиков. Вы как будто не согласны с моим объяснением. У вас имеется другое?
— Очевидное — только одно, — парировал Холмс. — Оно состоит в том, что все эти люди заранее договорились об ответах.
На этом мы расстались с сенатором Бевериджем, а он всё стоял в коридоре и качал головой.
Мы с Холмсом планировали уехать в Нью-Йорк следующим утром, а потому сняли номера в величественном отеле «Вашингтон», прямо напротив министерства финансов и Белого дома. К счастью, президента Тафта мы нигде не видели, потому что Холмс, несомненно, спросил бы и его, каким образом сам глава исполнительной власти связан с Великой Тайной Убийства Филлипса!
Рано утром на следующий день мы с пустыми руками (или мне так только казалось?) возвращались в Нью-Йорк. Я ощущал разочарование, Холмс же, напротив, выглядел весьма довольным. Он сидел, откинувшись на мягкие подушки зелёного бархата, рядом с дверью купе, выходившей в коридор (такое устройство вагона типично для американской железной дороги). Его молчание побуждало меня любоваться мелькавшими за окном великолепными сельскими пейзажами. Мы были в купе одни и потому оба могли наслаждаться видами, сидя у окна, однако Холмс, вероятно, не стремился к этому. Когда состав медленно изгибался на поворотах, он как будто специально отворачивался от окна.
