Когда фургон проехал под крытыми воротами, мы вышли. Горничная встретила нас у двери и проводила через обшитый дубовыми панелями вестибюль в Северную комнату, где нас, подбоченясь, ожидал Рузвельт, одетый в тёмно-синий шерстяной костюм и жилет, обтягивавший его полное брюшко. Вопреки совету Бевериджа, моё сердце забилось сильнее. Не каждый день приходится беседовать с бывшим президентом США, особенно тем, чья мужественность в любых обстоятельствах вызывала зависть у мужчин и восторг у женщин. К моему изумлению, Рузвельт сразу принялся уверять меня, что обожает истории о Шерлоке Холмсе, и я тут же почувствовал себя намного уютнее.

— Первоклассные рассказы, доктор Уотсон. Браво! — сказал он, ударив раскрытой ладонью по кулаку другой руки. — Я ни одного не пропустил. Жаль, что Холмс не приехал с вами. Хотел бы я обсудить с ним кое-какие давние дела. Я ведь был комиссаром нью-йоркской полиции [24]. Вы с Холмсом делали ту же работу, что и я, — в качестве любителей, так сказать.

Я никогда не мог уяснить, почему полицейские чиновники обязательно изрекают что-либо подобное, как только речь заходит об их конкурентах, и, слыша от Рузвельта те же измышления, которые мы обычно выслушивали от инспектора Лестрейда (до того, как он ушёл из Скотленд-Ярда после сорока лет усердной службы), легко мог забыть, кто со мной беседует.

— Я говорил доктору Уотсону, — стал ходатайствовать за меня Беверидж, — что вы могли бы раскрыть ему некоторые подробности касательно Филлипса и Сената.

— Конечно, Бев, конечно. Хотя никак в толк не возьму, с чего вам вздумалось мутить воду. Полиция закрыла дело. Понятно, некоторых хлебом не корми — дай попенять полицейским на ошибки, но те нью-йоркские ребята мне знакомы, и уверяю вас: они ничего не упустили.

Я улыбнулся, надеясь, что он вернётся к делу Филлипса.

— Я уж не говорю о том, — заметил Рузвельт, — что поначалу невзлюбил этого человека. Вид у него был как у бабы, а наряды — смех, да и только. Слыхал, однажды, готовя репортаж о шахтёрской стачке, он вырядился в белый костюм…

— Но был единственным из журналистов, с кем горняки согласились разговаривать, — возразил ему Беверидж.

— …Но когда он принялся за Сенат, — продолжал Рузвельт, словно Бевериджа здесь и не было, — то хватил через край. — Президент выразительно потряс кулаком и повторил: — Через край! Да, было время, когда я сам мечтал от него избавиться.

— Избавиться раз и навсегда? — Это было всё, что я дерзнул сказать в ответ на такое признание.

Впрочем, Рузвельт оставил мой намёк без внимания.

— В одной своей речи я назвал его «человеком с навозными граблями», — сказал он. — В то время он как раз стал публиковать эти проклятые статьи. Я хотел назвать его по имени, но мне отсоветовали. Чертовски глупо обойти его молчанием, подумал я тогда. И теперь так думаю. Вот я вам всё и выложил.

Мне было не совсем ясно, что такого он «выложил». Одно я понял наверняка: если мистер Рузвельт начал говорить, остановить его трудновато.

— В конце концов я смягчился. Подумал, что Филлипс просто делает свою работу — даже если работает на этого сукина сына Херста. Я Филлипсу так и сказал. И пригласил его в Белый дом. Три раза приглашал, прежде чем он согласился. Знаете, думаю, ему не слишком нравилось якшаться с нами, важными персонами. Но он пришёл. Пришёл. Полагаю, он поменял своё мнение потому, что я поменял своё.

Рузвельт на миг умолк. Казалось, он собирается с мыслями.

— Я уважаю это в людях, — резюмировал он. — Больше того, скажу вам кое-что ещё: идея позволить народу самому выбирать сенаторов чертовски хороша! Сначала я так не думал, но, ей-богу, теперь я почти готов публично её поддержать.

— Думаете, Тафт [25] согласится, господин президент? — спросил Беверидж.

— Мог бы, чтобы меня уничтожить. Только, чтобы меня свалить, требуется средство посильнее.

Рузвельт сдвинулся на краешек кресла и подался вперёд. Я чувствовал его дыхание, когда он вкрадчиво произнёс, обращаясь к нам обоим:

— Знаете, джентльмены, только между нами… Бев, твоя башка будет красоваться среди голов всех этих глупых животных, если кому-нибудь проболтаешься… Я готов возглавить новую партию, если придёт нужда окоротить того надутого [26]…

— И я буду на вашей стороне, господин президент, — отозвался Беверидж. — Если Республиканская партия не ценит наши достоинства, мы должны обратить внимание на тех, кто лучше понимает чаяния американского народа.

Поскольку разговор принял политический оборот и его скрытый смысл стал мне совсем непонятен, я кашлянул, чтобы напомнить о себе.

— Если позволите, господин президент, — вставил я со всей настойчивостью, на какую был способен, — не могли бы мы вернуться к Филлипсу и Сенату?

— Простите, доктор Уотсон, — извинился президент, — во мне всегда побеждает политик.

Он вынул из нагрудного кармана белый носовой платок, снял пенсне, подышал на стёкла и принялся энергично протирать их. Когда они уже вроде бы стали чистыми, он оглядел их, одобрительно улыбнулся и зачем-то заново повторил весь процесс. Только после этого он был готов продолжить беседу.

— Доктор Уотсон, — промолвил он, — просто скажите своему другу Шерлоку Холмсу, что Грэма Филлипса крепко ненавидели. В Конгрессе было предостаточно тех, кто с удовольствием поглазел бы на мёртвого Филлипсу. Да и в самом Вашингтоне многие имели возможность, мотив и, разумеется, средства для этого. Не поймите меня неправильно. Полиция проделала отличную работу, которая абсолютно удовлетворила меня. Убийцей был Голдсборо, и только Голдсборо. Но признаюсь вам: учитывая неприязнь сенаторов к Филлипсу, я хорошо понимаю, почему его гибель всё ещё вызывает подозрения.

Рузвельт как будто закончил, однако же добавил:

— Голдсборо стрелял в Филлипса в парке Грамерси. А я ведь родился неподалёку, на Восточной Двадцатой улице. Я неплохо знаю округу и помню все эти особняки.

Бывший президент задумался, словно вернувшись в прежние времена, но тут Беверидж сказал ему, что в понедельник мы собираемся побывать в Сенате, и Рузвельт вновь оживился.

— Хоть я и думаю, что вы с мистером Холмсом заблуждаетесь, доктор Уотсон, разве могу я ему не помочь? Позвольте мне поспособствовать. Бев сумеет отворить для вас двери Капитолия, а моё имя — хоть я и покинул Вашингтон — откроет вам доступ в те накуренные комнаты, о которых так любят писать наши репортёры.

Он шагнул к письменному столу, вытащил из верхнего ящика лист бумаги и вынул перо из самой эффектной чернильницы, какую я когда-либо видел. Казалось, её сделали из носорожьего копыта (позднее Беверидж подтвердил, что так оно и есть), материала, подумал я, настолько редкого, что даже те журналисты, о которых говорил Рузвельт, не смогли бы выдумать такую подробность. Президент написал записку, размашисто поставил свою подпись и вручил бумагу мне.

— В Вашингтоне она сослужит вам хорошую службу, доктор. Но в Нью-Йорке я бы на вашем месте поостерёгся. Думаю, по опыту работы со Скотленд-Ярдом вы знаете, что полиция не слишком расположена к тем, кто пытается опровергнуть её выводы. Ну, вы понимаете.

Подавив отрыжку, Теодор Рузвельт поднялся на ноги, давая понять, что наша беседа подошла к завершению. Сверкнув стёклами пенсне, он сменил тон и фыркнул:

— Не могу дождаться, когда вы напишете рассказ об этом деле, доктор Уотсон. Очень хочется узнать, как вы выведете меня.

Протянув мне горячую, мягкую ладонь, Рузвельт опять стиснул зубы.

— Прощайте, — сказал он и проводил нас до двери.

Я был так взволнован визитом в Сагамор-Хилл, что мог и не заметить смутно знакомую фигуру человека, садящегося вместе с нами на поезд в Ойстер-Бэе, но в последний момент мне в глаза бросился бородатый мужчина в строгом тёмном костюме, выделявшийся на фоне более свободно одетых жителей Коув-Нек. Он сел в поезд через два вагона от нашего. Я был почти убеждён, что это тот самый бородач, которого я видел в парке днём раньше. Такое совпадение не могло быть случайным. Но что всё это значило? Для чего за нами с Бевериджем следят?