— Я принесла тебе то, что ты просила, — сказала я, тяжело дыша. — Шестьдесят шесть таблеток. Этого должно хватить.

Тетя Рут помрачнела, лицо у нее как-то сразу осунулось, и мне стало не по себе. Я смотрела в ее голубые глаза и видела, как в них бесконечной чередой проплывают мысли. А что, если она уже обо всем забыла? Что, если это был обыкновенный старческий бред? А я-то, дура, взяла и поверила… Господи, да что же она теперь обо мне подумает?! Но тут вдруг она положила свою здоровую руку мне на затылок и притянула мою голову к своей груди. Я почувствовала, что сейчас заплачу.

— Я их тебе оставлю, хорошо? — сказала я, с трудом сдерживая слезы. — Спрячь их пока куда-нибудь. Примешь, когда будешь готова.

— Я приму их прямо сейчас, — сказала тетя Рут решительно. — А ты мне поможешь. Я всегда знала, что только ты сможешь мне помочь.

— Ты уверена? — спросила я. — Может быть, ты хочешь посмотреть завтра следующую серию «Красивых и смелых»?

Она отрицательно махнула рукой.

— Скучно. Можно целый месяц не смотреть, и все равно ничего не пропустишь. Включишь, а там за это время ничего интересного не произошло.

Я посмотрела на тетю недоверчиво.

— Месяц?

Она улыбнулась мне и подмигнула.

— А может быть, ты хочешь написать письмо? Далье, например, или Айяле?

— Не надо. Нет никакой необходимости. Они знают мое письмо наизусть. Ты лучше послушай мой план. Я уже давно все продумала.

Она перешла на шепот:

— Значит, так. Я лягу на кровать, прямо в одежде, а ты будешь давать мне таблетки. Мне одной рукой не управиться. Рядом со мной поставишь стакан воды. Если кончится, принесешь еще. А когда я проглочу все таблетки, погасишь свет и уйдешь.

Одеревеневшими руками я помогла ей снять обувь и лечь на кровать, пододвинула поближе фотографии Мони, Ури, Дальи и Айялы в свадебном платье, принесла стакан с водой и начала вынимать таблетки из упаковок. Каждый раз, как я выковыривала очередную таблетку, слышался громкий хруст разрываемой фольги. Теперь мне придется с этим жить. До конца моих дней этот хруст будет звучать для меня как голос смерти. Я клала ей на ладонь по две таблетки, она глотала их и запивала водой. Спокойно, сосредоточенно и даже как-то торжественно. Меня бил озноб, словно при высокой температуре. Линия жизни и линия сердца на ее ладони были черными от въевшейся земли.

— Знаешь, — сказала она вдруг, — я только об одном жалею. Завтра утром сюда придет наша физиотерапевт, найдет меня здесь такой и заплачет. Она ведь меня очень любит. Ты не представляешь, какая она чудесная. Прекрасные волосы, высокая, как жираф, а лицо — как будто светится. Всю душу нам отдает. Я ей как-то говорю: «Почему ты не выходишь замуж, не рожаешь детей?» А она смеется: «Вы и есть мои дети». Сегодня утром пришла и говорит: «Вот увидите, вы у меня еще танцевать будете. Как в молодости». Я удивилась. «Откуда, — говорю, — ты знаешь, что я танцевала?» А она: «Знаю. Видела». — «Где? — спрашиваю. — Когда? Я тебя что-то не припоминаю». Но она так ничего и не ответила.

…Летние каникулы. Каждое утро мы украшаем себя гавайскими гирляндами из белых и розовых цветов, включаем радио и танцуем на крытой веранде. Я, Наоми и тетя Рут…

Сердце у меня бешено забилось. Неужели она теперь физиотерапевт в доме престарелых? А что, почему бы и нет? Чем это хуже любого другого занятия? Может быть, даже и лучше. «Господи, тетя Рут, — чуть было не спросила я, — а как ее зовут?» Но промолчала. Я уже знала, что скоро мы с ней встретимся. На похоронах.

Тетя Рут протянула мне пустой стакан. С трудом переставляя негнущиеся ноги, я доплелась до кухни, наполнила его и вернулась обратно. Кучка упаковок на тумбочке росла. Шестьдесят шесть головных уборов — для хасидов, космонавтов, деревенских девушек… У меня было такое ощущение, что с каждой таблеткой из меня по капле вытекает кровь.

Тетя Рут проглотила две последних таблетки «бондормина», закрыла глаза, и тут вдруг я вспомнила, что забыла купить подарок для Наамы. Как я могу вернуться домой без подарка?

— Тетя Рут, — шепнула я, — а можно я возьму для Наамы одну из кукол Игоря Рабиновича?

Она открыла глаза. Они были еще ясные.

— Конечно, можно. Бери их все.

Нааме они должны понравиться. Она ведь тоже любит вырезать из бумаги. Делает себе всякие наряды — лапы и клюв утки, крылья бабочки с хвостом черта, лук и колчан Купидона, балетные пачки, — а потом танцует в них по всему дому. Счастливая, щечки румяные. Крутится, как балерина, на одной ножке и поет:

Все знают,

Что дед хромает.

Никто не хотел,

А дед посинел.

Я стояла возле кровати и смотрела на спокойное лицо тети Рут. Сколько раз я со страхом представляла себе, как мне сообщают о ее смерти. Последняя свидетельница моего детства… Мне вдруг ужасно захотелось забраться к ней под пуховое одеяло и крепко прижаться к ее горячему телу, как тогда, ночью, когда мне было семь лет и я впервые в жизни испытала острый прилив жалости. Но тут тетя Рут открыла глаза и сказала, уже явно с трудом:

— А теперь иди. Это не слишком приятное зрелище. Я хочу остаться одна.

Как сомнамбула, я пошла на кухню, нашла в шкафчике полиэтиленовый пакет, вернулась в комнату, сложила в пакет оркестр пожарников и деревенских девушек, потом склонилась над тетей Рут и ледяными губами поцеловала ее в здоровую щеку. Она открыла глаза и посмотрела на меня. По ее морщинистым щекам текли слезы. Я ждала, что она скажет что-нибудь на прощанье, но она только дотронулась до моей руки и снова закрыла глаза. Я подошла к двери, потянулась рукой к выключателю, но перед тем, как потушить свет, оглянулась и посмотрела на нее в последний раз. Она была красивая. И смелая. Я нажала на выключатель и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Яркий свет лифта резал глаза. Дежурная за стойкой в вестибюле дремала. По экрану телевизора бежали под музыку финальные титры очередной серии «Секретных материалов».

Только уже сидя в такси, по дороге в Тель-Авив, я позволила себе разреветься. Я вся дрожала, зубы у меня стучали, из носа текло, сердце билось со скоростью двести ударов в минуту, меня тошнило, я задыхалась и, как выброшенная на берег рыба, судорожно ловила губами воздух.

— Не обращайте внимания, — сказала я сквозь слезы молодому русскому таксисту, который с беспокойством поглядывал на меня в зеркальце. — У меня сегодня любимая тетя умерла.

И, сказав это, вдруг подумала: «А что, если нет? Вдруг кто-нибудь вошел в комнату и увидел, как ее рвет, как она хрипит, и вызвал „скорую“? Или она сама в последнюю секунду раскаялась и нажала на кнопку вызова медсестры?» Однако в глубине души я знала, что все кончено. Никто никогда ничего не узнает. Прекрасная картина неизвестного художника. Без подписи.

По стеклам машины хлестал дождь. За окном было темно, беззвучно бушевало море. Я засунула руки между ног, чтобы согреться, но меня все равно бил озноб. Я закрыла глаза и увидела палату роддома в Кирье. Возле меня — белая кроватка, в которой лежит Наама. Тетя Рут укрывает ее одеялом с бабочками, улыбается мне сквозь слезы и говорит: «Теперь у тебя начнется новая жизнь». В дверях стоит Яир и щелкает фотоаппаратом. Наама, вся в бабочках, а рядом с ней смуглая рука тети Рут, размером чуть не с саму Нааму. Вздутые вены, старческие пятна, на пальце обручальное кольцо, а под ногтями — черно от земли. Яир опускает фотоаппарат и смеется: «Хорошая будет фотография». Глаза у него огромные, как два иллюминатора, за которыми плещется бескрайнее море.

Когда-то я хотела эту фотографию увеличить, скопировать на холст и назвать «Новая жизнь» или что-нибудь в этом роде, но тут же передумала, решив, что есть мгновения, которые лучше хранить только в памяти.

Заледеневшая и промокшая до нитки, я поднялась по лестнице и, стараясь не шуметь, открыла дверь. В квартире было темно, но дом, подобно телу спящего человека, продолжал жить своей таинственной жизнью. Я прошла в комнату Наамы. Она спала, и лицо у нее во сне было очень серьезное. Я ткнулась холодным носом в ее теплую щеку и убрала с потного лба прядку волос, а затем расставила на этажерке возле ее кровати оркестр пожарников и танцующих деревенских девушек. Потом я пошла в спальню, разделась, залезла под одеяло и прижалась к горячей спине Яира, широкой и гладкой, как спина Жерара Депардье. Он что-то промычал во сне и положил мне руку на бедро. Я засунула заледеневшие руки ему под мышки, просунула ноги между его ног и потихоньку начала оттаивать.