– Тогда посидите с нами!

Теперь подбородок чертил в воздухе одно тире, единое для всех алфавитов.

– Завтра кровь… – протянула она, по своему обыкновению не кончая фразу, и исчезла за дверью.

– В переводе на общеупотребительный это значит: кто завтра не сдаст на анализ кровь, будет иметь дело с высоким начальством. И грозным притом. Всем ясно? Поехали дальше. Так на чем мы остановились?

– На том, что в Та-Кемте нет вывесок.

– Это не вывеска, Самвел-сан, – кротко заметила Сирин. – Это автопортрет.

Все уставились на экран с таким недоумением, словно на кемитском заборе была только что обнаружена фреска Рафаэля.

– А до сих пор мы когда-нибудь встречались тут с автопортретами? – спросил в пространство Гамалей.

– Никогда, – решительно отрезал Йох, самый молчаливый из всех – на просмотрах его голоса ни разу не было слышно. – Впрочем, с портретами – тоже.

Йох был инженером по защитной аппаратуре, и пристального внимания к портретной живописи никто не мог в нем предполагать.

– Кто же второй – я имею в виду женскую фигуру, извините? – настаивала Сирин, до сих пор считавшаяся неоспоримым авторитетом в области изобразительного искусства.

– Новая жрица, – угрюмо изрек Йох. – Вернее, новая судомойка в Закрытом Доме.

Йох ужасно не любил, когда к нему обращались с расспросами. Замкнутый был человек, но дело свое знал в совершенстве и теперь, похоже, жалел, что выскочил, как мальчишка, со своей никчемной наблюдательностью.

– Может, вернемся в сферу производства? – предложил Алексаша, тем временем инспектировавший все пятнадцать маленьких экранчиков общего пульта.

– Погоди, погоди, – остановил его Гамалей. – Выходит, мы нащупали наконец область, в которой можем предположить наше влияние? Ежели до сих пор подобного не наблюдалось?..

– А почему бы и не совпадение, простите? – кисло сморщилась Сирин.

– Тут ваш Веласкес сцепился с каким-то престарелым рахитом, – радостно сообщил Алексаша и, не дожидаясь распоряжений, сдвинул кадр метров на пятьдесят вправо, так что на экране замаячили фигуры долговязого художника, читающего гневную отповедь какому-то благодушному колобку.

«Колобок» ухмылялся гнусно и двусмысленно.

– Маэстро, звук! – кинул через плечо Гамалей.

Алексаша крутанул гетеродин, и из скрытых динамиков полилась певучая кемитская скороговорка:

«Тоже мне плод приманчивый – Закрытый Дом! Да я в него не войду, хоть вели скокам меня волоком волочить! Закрытый Дом. Да меня с души воротит, как подумаю, кем ты его населить хочешь! Скоты тупоглазые…» – «Зато отменные мыследеи. А тонкость да изощренность души – она не очень-то с преданностью согласуется. Но тебе-то я все позволю, изощряйся. Только рисуй, что велю». – «Я рисую, что хочу». – «Вижу, вижу. Нарисовал. Два гада блеклых. А семья вся за худой урок впроголодь мается!» – «Ты жалеешь мою семью, Арун?»

«Колобок» гаденько захихикал.

– Такой пожалеет… – грузно, всем телом вздохнул Йох.

«А ты все время добиваешься, чтобы я перед тобой, маляр, дурачком-словоблудом оказался? Нет. Я не жалею твою семью. Я ее не воспитывал, и нечего мне о ней печься. Я о себе сокрушаюсь. Что не со мной ты. Что слеп ты и недоучен. Думаешь, если ты останешься в стороне, не поможешь мне в установлении истинной веры, так и будешь жить как вздумается? Не-ет, солнышко мое голубое-вечернее. Мы устанавливаем справедливость, даем зерно – за работу, жен – по выбору сердца, детей – по силе рук, могущих их прокормить. Но за все это нужно подчиняться, подчиняться тем, кого по силе мыследейства поставлю я над всеми. За все платить надо, мой милый!»

Наступила тягучая пауза.

– А что, пузан неплохо вдалбливает этому анархисту начала диалектики! – шумно, как всегда, выразил свое восхищение Гамалей. – Кажется, мы дождались-таки качественного скачка в социальном развитии этих сонь. Знаменательно!..

– Нет, – тихо подал голос из своего угла разговорившийся сегодня Йох. – Он не диалектик. Он просто фашист. И мы еще получим возможность в этом убедиться, когда он начнет не на словах, а на деле устанавливать свою веру.

– Когда же? – запальчиво крикнул Алексаша.

– Как-нибудь потом. КАК-НИБУДЬ ПОТОМ! – Голос принадлежал Самвелу, но интонации были, несомненно, Кшисины. – Как-нибудь, когда они передушат, перетопят, пережарят друг друга, а мы все будем почесываться, со стороны глядючи, – то ли это занести в графу прогресса, то ли налицо реакция…

– Да погодите вы! – крикнул Алексаша. – Они еще не договорились!

Но они договорились.

«Я не выдам тебя и не буду мешать тебе, – тихо, очень тихо проговорил бледный, изможденный юноша. – Но я не подчинюсь тебе, горшечник».

– Тоже мне, борец! – горестно запричитала Макася. – Подкормить бы его, а то не ровен час – ветром сдует!

– Да, типичный астеник, – согласился Гамалей. – А разругались, похоже, они на всю жизнь.

По лицу художника не было заметно, что произошло нечто катастрофическое: он спокойно нагибался, срывая какие-то колосья и складывая из них ровную метелочку. Обвязал травинкой, попробовал на ладонь; вероятно, мягкость или жесткость изделия удовлетворила его, потому что он поднял кувшинчик с темной жижицей, обмакнул туда травяную кисть и широкими, плавными движениями начал наносить на белую поверхность ограды незатейливый орнамент, состоящий из полукругов и стрел.

– Простите, а кто-нибудь может припомнить, пользовался ли раньше этот художник такими кистями? – спросила вдруг Сирин.

– Это самоочевидно, – пробасил Гамалей. – Иначе он просто не успевал бы расписывать такие значительные плоскости. Алексаша, ты все-таки держи в кадре престарелого оратора: за ним интересно последить – как-никак лидер оппозиции… Так вот, Сирин-сан, мы решительно заблуждаемся, считая, что кемиты в своем развитии не дошли до создания орудий труда. Неверно! Они стали на этот путь, достигли определенных результатов, и лишь потом, убегая от надвигающихся ледников и целыми городами переселяясь в более жаркие, экваториальные области, они свернули с прямого пути на тупиковую ветвь. Когда-нибудь потом, когда мы сможем собственноручно покопаться на свалках этого города, я убежден, что мы найдем как минимум обломки топоров, рычагов и блоков – иначе не могла быть возведена эта пирамида. Кстати, только что начавшиеся раскопки заброшенных городов уже дали несколько ножей, скребков и иголок. Мы перед у-ди-вительней-шими открытиями, друзья мои… О, наш оратор, кажется, готов вернуться и продлить переговоры. Во всяком случае, сомнения, гнетущие его, слишком явственно отражаются на его чрезвычайно выразительной физиономии…

Скрытый передатчик (один из полутора десятков, заброшенных в город) давал сравнительно узкий сектор обзора; следуя просьбе Гамалея, Алексаша направил внимание камеры на болтливого старичка, который уходил, переваливаясь с боку на бок, словно селезень, в довершение сходства губы его подергивались – он не то беззвучно шипел, не то покрякивал. Все следили за ним с невольной улыбкой: может быть, этот «колобок» и призван был сыграть ведущую роль в социальном прогрессе Та-Кемта, но со стороны он выглядел более чем забавно. Последняя фраза Гамалея комментировала следующий факт: дойдя до начала одной из радиальных улиц, старичок обернулся. Художник и его новая фреска уже находились за кадром, но мимика старичка могла относиться только к юноше – больше ведь никого из кемитов за городской чертой не наблюдалось. «Колобок» оглянулся, и лицо его приняло не то чтобы изумленное, а прямо-таки какое-то отрешенное выражение: мол, это уже свыше всяких границ разумного! И, мол, когда Боги хотят погубить…

– Тоже мне, клоун, – неодобрительно произнесла Макася. – И чего это он кривляется? Зрителей-то кот наплакал: две голубые жабки на припеке…

Макася ошиблась. По улице легким синхронным скоком спускалась шестерка не то гонцов, не то стражников – обитатели Колизея до сих пор еще не разобрались точно во всем многообразии функций этого сектора строений (а их в общей сложности насчитывалось около десятка во всему городу), и, как ни странно, в их семьях, как по заказу, преобладали мальчики. Впрочем, Аделаида утверждала, что генетическое программирование тут ни при чем, а загадка маскулинизации подобных семейств объясняется подменой новорожденных.