– А когда закон новый повсеместно установится, – продолжал горшечник, впервые на памяти Инебела выпрямляясь и теряя свою непременную округлость, – то ввести повиновение все-не-пременнейшее! За леность в работе, а тем паче за сотворение и применение чужих рук – на святожарище, и не-мед-лен-но!!!

– Это еще почему? – встрепенулся Инебел, припоминая только что обещанные веселие и вольготность. – Если уж дозволять мыследейство, то почему же запрещать ту блестящую зубастую полосу, которой Нездешние могут перепилить пополам такое дерево, которое целому двору лесоломов не подгрызть и за десять раз по десять дней?

Арун ощерился и подпрыгнул, словно у него под мягким задком вместо муравчатого пригорка оказался лесной игольчатый гад:

– Что Богам положено, того хамью не лапать!!! – И, увидев, как отшатнулся маляр, ворчливо разъяснил: – Порядка же не станет, глупый ты мальчик. Ежели на каждом дворе будет вдоволь любых рук, то каждая семья для себя и дров нарежет, и рыб накоптит, и тряпья всякого запасет. Для себя! И спрашивается, понесут они что в Закрытый Дом? Сомневаюсь.

– А кара Божья?

– Кара… Когда всего вдосталь, не очень-то кары боязно. Да всех и не покараешь. Закон, он на том и держится, что по нему всю работу сдай, а разной еды да одежки получи. Думаешь, в новом-то законе по-другому будет? Как же, закон ведь это, а не глупость хамская. Тем и мудр закон, что каждый двор одно дело делает, коим прокормиться не может. Ни даже рыбак – одной рыбой, ни плодонос – одними лесными паданцами. Понял?

Это был уже прежний, высокомерный и многомудрый Арун.

– Не понял, – кротко сказал Инебел. – Не понял я, учитель, зачем мне тогда этот новый закон?

Тут уж Арун взвился, словно огонь летучий над Уступами Молений:

– Да чтоб не жить во лжи, как в дерьме, как гад ползучий – в тине озерной! Чтоб работать вольно и радостно за сладкий и сытный кусок, съедаемый без страха и срама! Чтоб не молиться ложным Богам, почитая более всего сон бесплотный, ибо сны и без того даны нам от рождения и до смерти, как дан нам ветер для дыхания и солнце утреннее для прозрения после ночи. Не сон, но хлеб – вот истинность новой веры, нового закона! Святую истину принесли нам Нездешние Боги, и отринуть нам надобно старых Богов, коих никто и не видел, если уж честно признаться. Зато вот они – настоящие: трижды в день садятся они за трапезу всей семьей, и не на землю – вкруг ложа, застеленного покровом многоклетчатым. Как же твой зоркий глаз искуснейшего маляра не разглядел истины? А глядел-то ты подолгу… Вот и теперь гляди, когда я просветил тебя, только молчи до поры, чтобы голову свою поберечь…

Гляди… А как глядеть, если глаза жжет, словно и не за стеной нерушимой горит-полыхает костер, а вот тут, под ногами, и едкая копоть застилает взор? Верить… Да как тут верить, если не до нее, не до веры, верить ведь надо разумом, а разум мутится, и нет никакого ветра, дарованного нам от рождения, и дышать уже нечем – да что там дышать, нечем жить.

Потому что стоят у костра двое, и просвечивает огонь сквозь ее белые одежды, словно утреннее солнце – сквозь лепестки пещерного ледяного цветка; а напротив нее, не дальше руки, – тот, что чернее ступеней ночного храма, тот, что ровня ей и родня, потому что они – из одного дома.

Тот, который без выкупа может взять ее…

– Гляди пристально, маляр, и молчи крепко, ибо не живой «нечестивец» возгласит новую веру – это сделаю я, Арун-горшечник!.. Когда время придет.

– …«Рогнеда», «Рогнеда»… Ларломыкин, тебя ли я зрю?

– Меня. А что?

– Поперек себя шире и в полосочку.

– И у меня рябит, это лунища проклятая какую-то нечисть генерирует, пока она не скроется, хоть на связь не выходи.

– Ну и не выходи. У меня самого дел по горло. Пакет информации с Большой Земли мне перекинул?

– А как же, минут десять тому. Глянь в распечатник, твои двойняхи – никак не разберу, кто из них кто, – наверняка уже туда свертку запустили.

– А. Благодарствую. И не смею дольше задерживать.

– Да постой ты, Салтан, в самом деле… Ни к черту у тебя нервишки. Обратился бы к своему чернокнижнику, пусть он малость пошаманит, подкорректирует твое поле, что ли.

– Субординация не позволяет. Я есмь непогрешен. Для полного вхождения в образ халат какой-то дурацкий напялил, бороденку свою тибетскую лелею. Окружающих впечатляет.

– Даже меня. Как вчера отпраздновали?

– Ничего, благодарствую. Мокасева моя – ах, что за душа человек! Так бы и женился на ней, голубушке…

– Да, у этой и не проголодаешься, и не соскучишься. За чем же дело стало?

– За той же субординацией. Экспедиция, сам понимаешь, на каком положении, каждый шаг на виду: снизу кемиты, сверху твоя милость.

– Ну, достославный Колизей со всеми его секретами не очень-то нас интересует. Если и за вами приглядывать – еще одну «Рогнеду» подвешивать нужно. А что до субординации, то вот вернетесь на базу – тут ты ей больше и не начальник. Да меня не позабудь в сваты.

– Тебя забудешь!

В разговоре наметилась едва уловимая пауза.

– Что стряслось, Кантемир? – быстро и очень серьезно спросил Абоянцев, разом теряя традиционный шутовской тон, позволявший им коротать вечерние свободные часы.

– Решительно ничего, Салтан, слава Спящим Богам!

– Выкладывай, выкладывай! Ты же непосредственно общаешься с базой, не то что я, питающийся протокольными цидульками. Кто у тебя там на прямом контакте? Чеслав Леферри? Ты ж его по экспедиции на Камшилку знал, так что коридорно-кулуарной информации у тебя – сухогруз и маленькая ракетка.

– Да на кой тебе эти сплетни, владетельный хан кемитский? Почитай развертку, вон она у тебя в накопителе парится, а потом и поговорим.

– Кантемир!!!

– Что – Кантемир? С завтрашнего дня начинается непосредственная трансляция из города аж по шестнадцати каналам. До сих пор вся видеосолянка поступала на «Рогнеду», и я с мальчиками до одури сортировал все по темам, отжимал воду и в виде концентратов спускал тебе обратно. Так вот, кончилась вам эта сладкая жизнь. Теперь сами выбирайте: улицы, дворы, ну и этот тараканник… как его… Закрытый Дом. Адаптируйтесь на здоровье.

– Кантемир, это же…

– Ну, подарок судьбы или Совета, как тебе больше нравится.

– Да ты ничего не понял! Это же помилование, Кантемирушка, ведь если бы нас решили эвакуировать, то ни о каких трансляциях и речи не было бы! Фу, две горы с плеч…

– С половиной. Потому как из сугубо конфиденциальных источников – учти – никому! – стало известно, что появился седьмой вариант: если ваше пребывание здесь будет признано неперспективным, то весь Колизей с чадами и домочадцами не вернут на Большую Землю, а перебазируют в район вертолетной площадки. Для вас, собственно, и разницы никакой – трансляция будет вестись из того же города, вы ж его напрямую и не видели.

– Ну, это ты несерьезно, Кантемир. У меня ж какое хозяйство: одни грядки чего стоят, насквозь Кристиниными слезами промочены! Родничок славный, чистый… А что, уже есть решение?

– Ну что ты, Салтан, как ребенок, в самом деле! Разве без тебя будут это решать? Ты, Гамалей, Аделаида – вы еще назаседаетесь, надискутируетесь. Тошно станет. Но пока даже им – ни гугу. Все пока на уровне мнений.

– Чьих мнений? Тебе не кажется, что наше мнение нужно было выслушать в первую очередь?

– Не кажется ли – мне?

– Да, – сказал Абоянцев, – это я уже малость того… От огорчения. Ты прости, Кантемир. Я понимаю, что ты-то ничего не решаешь. Но и ты меня пойми, ведь это моя последняя экспедиция! Я же старик, Кантемир, меня больше не пошлют. Та-Кемт – это мое последнее…

– Не срамись, Салтан. Во-первых, ничего не решено, а во-вторых, вернешься на базу, будешь заведовать Объединенным институтом истории и развития Та-Кемта, со всеми его мыследеями и летаргическими Богами. Самое стариковское дело. Завидую. Мне вот института не предложат.

– Я тебя замом возьму, – сказал Абоянцев с наигранной веселостью – ему уже было стыдно. – Зам по сбору информации на высших инстанциях – звучит?