— На зрелище собрались, прика…

— Заткнись!

Он потянул к себе пестротканый балахон, в который его облачили вчера, едва они прибыли в Межозерный стаи. Караван, чуть ли не полдня пропетлявший по узким каньонам и подземным тоннелям, где Харру приходилось передвигаться на полусогнутых, а горбаням — пригибать длинные, как у строфионов, шеи, только поздно вечером выполз на каменистый берег узкогорлой бухточки, обставленной сказочными лазоревыми теремками межозерной знати. Окольные селились по склонам гор, круто сбегавших к озерной воде, и их плитняковые хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.

В гостевальной хоромине, как и предупреждал его Иддс, ему, как старшому караванному обережнику, первому оказали честь — сняли промокшие в подземном лабиринте одежды, долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока Харр сам их не раскнопил, облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую ему шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой с бесценным синим камнем. Под ноги подсунули расшитые шелками шлепанцы на толстой голубой подошве — вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр долго трудился, вколачивая в них ноги, но пятки все равно свешивались; хорошо, подбежала проворная телеска, подвязала голубыми лентами, а то потерял бы на первых же двух шагах.

Насколько Харр успел заметить, таких же забот удостоился только глава купецких менял, с довольной ухмылкой подмигнувший ему — мол, все путем, сейчас еще и накормят на славу.

Харр уже наслышался по дороге о пирах-обжираловках, надолго оседавших в памяти стражей, которых кормили хоть и не голодно, но однообразно. Поэтому, не прислушиваясь к подробностям, он загодя предвкусил шумное пиршество с застольными байками, песенками срамного пошиба и прочей мужицкой веселостью.

Ничего подобного. Их сразу же развели по отдельным комнатам, где хоть и были накрыты столы, но один вид дежурного сотрапезника, после каждой перемены блюд поочередно осведомлявшегося: «А здоров ли третий сын аманта ручьевого?» или «А не занемогла ли матушка аманта лесового?», вселял тоску, доводящую до жгучей изжоги, тем более что на блюде с маринованной головой озерного сома ему вдруг почудилась отечная харя лесовой матушки, что окончательно подкосило его аппетит. Блюда уносили нетронутыми (как он догадывался — сперва главе купецких менял, затем поочередно всем рядовым караванным менялам, и уже остатки — стражникам), но вот бурдючок с крепкой ягодной наливочкой он рукой придержал, да так до конца застолья и прикладывался, пока не выкушал до сухого донышка. Ягода была дурманная, и голова наутро трещала немилосердно.

Чтобы проветриться, он пошел вон из гостевальной хоромины и, как нарочно, угодил прямо к шапочному разбору мерзейшей церемонии казни.

На мощенной плитняком площади, которую они вчера миновали в сумерках, не очень-то озираясь по сторонам, было вкопано около десятка столбов разной высоты, и между ними, не касаясь земли, было растянуто то, что когда-то было молодой и стройной женщиной с тончайшей талией, грубо захлестнутой веревками, и длинными волосами, которые, связанные в пучок и вздернутые кверху, не позволяли опуститься голове, как и все тело, покрытой густой синюшной блевотиной тутошнего звероящера. На страшной маске неподвижного лица время от времени вспыхивали ослепительными белками безумные глаза, старательно не тронутые опытными палачами.

В толпе, окружавшей пыточные столбы, то и дело мелькали переходящие из рук в руки лазоревые кругляшки монет — на кон шли последние пропойные денежки, поставленные за или против того, откроет ли обреченная мудродейка еще раз свои поганые очи. Острый взгляд Харра уловил и травяную зелень звездчатых плюшек, имевших хождение в Зелогривье, — это караванная стража не могла пропустить непредвиденное развлечение. Он передернул плечами — вот уж мерзость, какой не бывает на Тихри: позволять солнцу глядеть на муки казнимого. На родных дорогах, конечно, хватает отребья, по которым локки ледяные плачут, но тех хоть спускают в глубокие ямины, подальше от людских взоров, солнечных лучей и милосердных анделисов.

Дикий мир…

Он заметил в толпе Дяхона и кивнул ему: отойдем, мол. Тот понял и начал выбираться. Перед Харром, праздничный наряд которого сразу бросался в глаза, с поклонами расступались, и он направился к озеру, сердитое дыхание которого долетало даже досюда в виде неуловимых для глаза брызг, покалывающих лицо. Харр немного поднялся по склону прибрежной крутой горы и уселся на замшелый валун, чтобы видеть под собой всю бухту, в узкую горловину которой с методичной яростью прорывались озерные волны, чтобы внутри нее уже кротко разбежаться прозрачными аквамариновыми кругами.

Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня на землю — видно, повисшая в воздухе мокреть и пронизывающий ветер не по вкусу пришлись старческим косточкам.

— За что это ее? — не удержался от привычного любопытства вечный странник.

— А, полоумная была, язык за зубами держать не умела. Вишь, нагадала озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты, мол, не дождешься… Вот и не дождалась.

Дикий мир, дикий.

— Что ж он полюбоваться-то не пришел?

— А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.

Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.

— А наши купчины где?

— А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили, там улещивают да охмуряют… только наши не таковские, поблажки не дадут. Тут все путем. С большой прибылью будут.

— Почему так? — равнодушно спросил Харр, которому торговые дела, в сущности, были как до светляка поднебесного.

— Дождь-то был тут не то как у нас — все посевы с луговин смыло, волна не дает лодкам на большую воду выходить, а в бухточке много ли наловишь? Вот и выходит, что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны-то не часты. Вот и сообразили наши-то, что ныне горбаней грузить не цацками диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали! А уж чтоб продешевить…

— Ты вот что, — восхищаясь осведомленности и сообразительности собеседника, велел Харр. — Возьми вот три деньги да вечерком, гуляючи, присоседься к кому поболтливее из здешних. Бурдючок сообрази. А между делом проведай, кто из амантов для себя — или для отпрыска своего, в возраст входящего, — невесту приглядывает. Сможешь?

— А то!

— Ну тогда гуляй. — Дяхон проворно не по годам поднялся. — Эй, погоди-ка. Я ведь тут впервой, мне здешние обычаи неведомы. Как ты думаешь: ежели я скину балахон этот гребаный да туфли бабьи — не обидятся?

— Никак нельзя, воин-слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи пуще прочих блюсти должен. Терпи.

Ну, строфион их долбани, долго же они думали, прежде чем такие почести изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался, не заглянешь. Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай, вот и всех радостей. Гостевую хоромину местные стерегут, а у его людей и мечи поотбирали, чтоб никаких свар с межозерной стражей по пьяному делу не случилось. Так что и забот никаких.

— Девку бы какую прислали, за казенный счет, — тоскливо проговорил он. Это-то хоть можно?

— А то!

— Ну вот и вели.

Дяхон удалился, а Харр еще долго сидел на ветру, вглядываясь в немилую его сердцу водную даль. Где-то там, на другом берегу озера, должно было бы расстилаться бескрайнее болото, но, если верить рассказам немногих очевидцев, после проливных дождей ни берега, ни болота не было и в помине, одна хлябь плескучая. Это навевало какую-то неосознанную тревогу; может быть, ему следовало возвратиться на то же самое место, где он впервые появился в этом уже начинающем надоедать ему мире? Этого он не знал. И как выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как-то помимо его воли, у него теплилось — его сюда переправили, значит, и забота о том, как назад ворочаться, не на нем, а на принцессе чернокудрой и своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла…