Она лежит в траве на берегу реки, совершенно обнаженная. Тень от ветвей ивы украшает ее тело затейливым узором. Гордон поднимается из воды, вылезает на берег и садится рядом с ней. Бедра у него испачканы в глине, волосы прилипли к голове. Спустя минуту он берет свой пиджак, достает из кармана ручку. Он обводит тень листьев на ее животе, руках, ногах, груди; вот она уже вся в синих чернильных разводах.

— И как, спрашивается, я должна это смывать? — говорит она

— Не будь такой прозаичной, — отвечает Гордон. — Это же искусство. Я превращаю тебя в objet trouve…[100] Ну-ка перевернись.

Она переворачивается на живот и смеется, перо ползает по ее спине, как насекомое.

«Что-то вы сегодня оба такие молчаливые, — говорит мама. — Гордон, передай мне джем, пожалуйста. Да, Клаудия, милая, я думаю, что то платье, которое ты надевала вчера вечером, для здешних мест не совсем годится. Надевай его в городе, если это так необходимо, но для деревни это явно не то. Люди ведь смотрят».

«Хорошая подача, — говорит Гордон. — Сорок — ноль». Когда они проходят рядом, он шепчет: «Теперь залупи ей слева».

Они побили всех. Остальные участники турнира с неудовольствием на них поглядывают, сидя меж розовых кустов. Клаудия медленно идет к задней линии корта, любуясь своими загорелыми ногами. Затем она поворачивается и несколько мгновений медлит с подачей, наслаждаясь стоящим к ней спиной Гордоном, его фигурой, тем, как лежат на воротнике его волосы.

«Дети на несколько дней уехали в Париж, — говорит мама. — Вообще-то, я думаю, что Клаудия еще недостаточно взрослая для такой поездки, но Гордон за ней присмотрит».

— Это перно,[101] — говорит Гордон. — Тебе непременно понравится, когда ты привыкнешь. Нельзя прийти сюда и не попробовать перно.

Они поднимаются, и она осознает, что плывет, не идет, а плывет вниз по улице, держась за его руку.

— Нам надо приходить сюда чаще, — говорит она.

— Конечно, — отвечает Гордон. — Все цивилизованные люди проводят во Франции уйму времени.

У него день рождения, ему исполнилось двадцать.

«Клаудия собралась в Оксфорд, — говорит мама. — Конечно, сейчас это не редкость, она ведь из тех девушек, которые сами выбирают свою дорогу».

Лето. Два лета, возможно, и еще зима. Время стерлось из памяти или, может, не стерлось, но съежилось до размеров бусины в ожерелье времени, одного из тех моментов, когда мы делали то или это, говорили одно или другое, были там или здесь. Когда мы вместе были дома, танцевали в классной комнате, поглощенные друг другом, а мама в это время напевала себе под нос, как она это обычно делала, занимаясь цветами. Или в комнате Гордона в Кембридже. Или в театре в Лондоне. Или когда бродили по окрестностям Дорсета, высокомерно скучая. Меня не удивляло, что люди смотрели на нас с неодобрением. Год, ну, может, два… А потом нам обоим стало не хватать друг друга, мы начали смотреть по сторонам, обратили внимание на презренную чернь. То время прошло, но навсегда определило наши отношения друг с другом. Другие люди по-прежнему оставались в стороне. Большинство из них никогда об этом не узнали, только Сильвия, глупая Сильвия ощутила мимолетно, но так и не поняла что. Позже, значительно позже.

В воскресенье на обед жареный цыпленок, хлебный соус, рулетики с грудинкой, гарниры… Мама доблестно все приготовила сама, изредка бормоча самоуничижительные комментарии. После дезертирства последней из деревенских помощниц бесстрашная мама научилась готовить сама. Клаудия подарила ей на Рождество книгу Элизабет Дэвид «Французская провинциальная кулинария», принятую вежливо, но без энтузиазма. Ни coq au vin,[102] ни quiche lorraine[103] так и не появились на обеденном столе в Стэрминстер Ньютон.

«Это великолепно, миссис Хэмптон, — выдыхает образцовая невестка Сильвия. — Так вкусно! По-моему, вы просто молодец».

Мама сидит во главе стола, справа от нее Сильвия, напротив Сильвии — Клаудия, на дальнем конце стола — Гордон. Мама и Сильвия обсуждают хлебный соус, мясников и, уже приглушенным голосом, захватывающие подробности того, как протекает первая беременность Сильвии.

Клаудия слышит их разговор, как фоновый шум: жужжание мух или газонокосилки. Она не видела Гордона несколько месяцев; с тех пор остался неоконченным спор, который следует завершить, и появилась пара свеженьких, не совсем пристойных анекдотов, от одного из которых Гордон прямо-таки заходится смехом. Сильвия прерывает разговор со свекровью и поворачивается к ним. В глазах у нее тревога. «Что за шутка? Расскажите-ка мне!» — кричит она, и Гордон, поднимаясь, чтобы взять себе еще цыпленка, отвечает, что так, пустяшная новость о том, кого они прежде знали, ничего особенного, и не нужно ли кому-нибудь добавки? «Вредина! — надувает губки Сильвия. — Клаудия, расскажи тогда ты мне». И Клаудия в первый раз внимательно смотрит на свою невестку, одетую в нечто, похожее на просторную цветастую наволочку, из которой выглядывает хорошенькое розовое личико, обрамленное золотистыми волосами. Сильвия не вызывает у нее ровным счетом никаких эмоций, кроме, разве что, некоторого недоверия. Порой она недоумевает, какие у них с Гордоном могут быть общие темы для разговора.

— Просто сплетня, — отвечает она, — ерунда, правда.

Сильвия поворачивается к свекрови:

— Они всегда были такие, миссис Хэмптон? Так друг за дружку?

— О нет, — спокойно отвечает мама, — они ужасно ссорились.

— Вот и мы так же! — кричит Сильвия. — Мы с Десмондом. Мы друг друга терпеть не могли. У нас абсолютно нормальные отношения, и сейчас тоже. Нет, я, конечно, люблю Десмонда, но у нас с ним ничего общего.

Гордон, взяв добавки, усаживается на свое место:

— В таком случае, мы с Клаудией впредь будем себя вести ненормально только с глазу на глаз, да, Клаудия? А сейчас, если хочешь, можем устроить для тебя хорошенькую ссору.

Сильвия в волнении начинает щипать себе руки и еще больше пунцовеет.

— Господи, конечно, я не это имела в виду, не то, что вы странные, просто это же удивительно, когда брат и сестра такие близкие друзья, — это на самом деле просто замечательно!

Все то время, что Сильвия разговаривала с миссис Хэмптон, она слышала их разговор, но, к ее великой досаде, не могла расслышать хорошенько. У Гордона возникают интонации, с какими он больше ни с кем не разговаривает. Звучный голос Клаудии может быть таким язвительным, выводящим из равновесия, но в беседе с Гордоном ее тон становится доверительным. Когда она пытается присоединиться к их беседе, они замолкают, Гордон меняет тему, предлагает всем добавки.

Клаудия одета в красное платье, в талии и бедрах очень узкое. Она очень стройная и худенькая. «Мне нравится твое платье, — решительно говорит Сильвия, — а вот я в такое не влезу». Она гладит живот и смотрит на Клаудию: та не замужем и не ждет ребенка. Она чувствует свое превосходство, которое ее немного утешает. Защищенная своим животом, она принимается шутить, спрашивает миссис Хэмптон (она такая славная, с ней никогда никаких недоразумений) о том времени когда Клаудия и Гордон были детьми, весело рассказывает о себе и Десмонде. А потом Гордон что-то отрешенно отвечает Клаудии, словно случайно встреченной знакомой, и она уже не чувствует себя защищенной, ее торжество испаряется. «Я совсем не хотела сказать, что это странно, — протестует она умоляюще, — на самом деле это замечательно». Опять она сказала что-то не то. Теперь они смотрят на нее оба, Гордон и Клаудия, она наконец-то завладела их вниманием, но совсем не в том смысле, в каком хотела. Уж не смеются ли они над ней? Кажется, в уголках губ у обоих прячется улыбка.

— Бог мой! — произносит Клаудия. — Ты говоришь об этом как о чем-то экстравагантном. А мы вряд ли когда-нибудь были так уж экстравагантны, правда, Гордон?