Таира пожала плечами, встряхнулась, и с нее словно слетели колдовские чары. Ну, немного душно — потерпим. Паршивый полумрак, так это еще прабабушка как-то бросила мельком: мол, не позволяй мужчине гасить свет, это — прерогатива женщины… Тогда она не поняла. Теперь поняла — наполовину.

Она вздохнула, нагнулась и подняла чье-то кисейное покрывало. Хорошо, длинное — удалось завернуться, получилось что-то вроде сари. Жаль, никто не оставил тапочек. Скользнула к горемычному князю, замерла у него за спиной.

— Ну прости, Оцмар, я погорячилась. Настоящая Царевна Будур тоже, знаешь, была не сахар…

Сейчас он обернется и отчихвостит ее последними княжескими словами. И будет морально прав. Дареному городу в подвалы не смотрят. Она смиренно сложила руки на груди и опустила голову. Но из-под опущенных темно-каштановых, с золотыми кончиками ресниц все-таки зорко следила за тем, как он томительно-медленно поворачивается к ней, подняв руки то ли для проклятия, то ли для заклинания.

— Ты отвергла то, что я строил для тебя половину моей жизни… — Шепот его был бархатист и горяч, но в нем не было даже тени упрека. — Значит, этому городу не быть. Но остальное — твое. Ты — владычица Дороги Будур!

Над головой девушки что-то серебристо звякнуло, и тотчас по плечам и груди словно пробежала ледяная сороконожка и под дымчатую кисею юркнула голубая многолучевая звездочка.

— Благодарю, князь, за царский подарок, — начала она, вежливо касаясь пальцами губ, лба и только что полученного талисмана, — да живешь сто лет и ты, и многочисленные твои сыновья, которых дарует тебе судьба…

Она еще произносила книжную цветистую фразу, каких уже давно не услышишь на Земле, а в душе уже прыгал солнечный зайчик: талисман!

Она забыла про свой волшебный флакончик со снежинками, мгновенно окутывающими завесой невидимости. Он сейчас у принцессы, нужно его забрать, и тогда ей сам черт не страшен!

— …Все считают, что это — единственная частица голубого золота, словно издалека доносился до нее голос Оцмара, нежный и торжественный, — и другого на Тихри больше нет. Но это не так, делла-уэлла. На вершине той горы, под которой растут горные пуховые цветы, принесенные Кадьяном, стоит башенка, очертаниями похожая на каменного короля с поднятой рукой. В подвалах этой башни, чей вход замурован, лежат слитки голубого золота. Оно твое.

Дались ему эти подарки! Она чуть было не высказалась относительно того, что голубое золото ей нужно как и все остальные сокровища его допотопного княжества, но вовремя скосилась на принцессу, судорожно вцепившуюся в подлокотники кресла, и мысленно почесала в затылке, пытаясь сконструировать еще одну благодарственную фразу помахровее, на манер сладкого щебета Шахрезады:

— Моя признательность, о щедрый властитель, не знает границ… Послушай, Оцмар, я иссякла. Скажи сам, как у вас тут принято благодарить за царственные дары?

— Тира!.. — предостерегающе воскликнула мона Сэниа.

Но девушка уже и сама поняла двусмысленность того положения, в которое она поставила себя этими словами. А что, если он сейчас скажет… Но она и представить себе не могла, как в действительности отзовется тревожный возглас принцессы: вороново крыло ярости смело всю нежность с лица Полуденного Князя, а голос приобрел голубую пронзительность обнаженного лезвия:

— Замолчи, злобная похотливая ведьма! Знай, что ты ошиблась, когда твоя алчба повлекла тебя ко мне из твоего проклятого далека… хотя, может быть, мы и были предназначены друг для друга. Но чудо, что выше судьбы, подарило мне солнечную мечту, имя которой — делла-уэлла, и не пытайся встать между нами!

Таира слушала весь этот бред в полной растерянности. Только что перед ней был юный Шахрияр, дарующий ей все волшебства «Тысячи и одной ночи», и вдруг — мгновенное преображение в нечто драконоподобное… Хотя нет. Сейчас, когда она глядела на него без страха, уповая на защитный амулет, она признавалась себе, что и в безумной ярости он прекрасен. «Отступай, тихонечко, по полшажочка, но отступай немедленно, иначе тебе не выпутаться из жемчужной сетки его чар», — нудно талдычил внутренний голос. «Заткнись, — прикрикнула она на него, — я Царевна Будур, что хочу, то и делаю, и папа не узнает».

Но на полшага назад она все-таки отступила. И от Оцмара это движение не укрылось.

— Я отдал тебе все, чем владел, и ты уже уходишь? — проговорил он с бесконечной печалью, но все так же без тени упрека.

— Нет, нет! — пылко запротестовала она. — Просто… просто здесь так много диковинных вещей, которых я никогда не видела в своей стране…

Ей было мучительно неловко за свою неуклюжую ложь.

— Я отдал тебе все, — повторил он, и его голос зазвучал с такой полнотой, словно над ним был купол Домского собора. — Но у меня осталось еще одно, последнее, что я могу даровать тебе, — это моя любовь. Слушай!

Он вскинул руки, словно указывая на жемчужные раковины, в какой-то неуловимой последовательности расположенные друг под другом по обе стороны от изголовья огромной, как склеп, постели. Таира в растерянности пожала плечами, боясь снова солгать, — и тут она действительно услышала.

Это был чистый, прозрачный звук, словно игрушечный олененок цокнул по топкому серебру кукольным копытцем. И еще. И еще. Звуки накладывались друг на друга, но не сливались; рассыпались трелями — замирали на миг, чтобы дать прозвучать тишине, они были слишком звонкими, чтобы быть рожденными водой, и точно, Таира пригляделась и чуть не ахнула: по трепещущим металлическим чашам прыгали капельки, отливающие зеркальными бликами.

Ртуть. Самородная ртуть. Сколько же времени провел этот всевластный мечтатель, пока самым примитивным способом проб и ошибок подобрал бесхитростную, как песня менестреля, мелодию? Ему что, никакой сибилло не сказал, что открытая ртуть — это самоубийство?

— Ты слышишь музыку, которая не снилась ни единому человеку под солнцем Тихри, — жарко шептал Оцмар.

Да уж. И под земным солнышком — тоже.

— Сколько бессонных часов я придумывал все, что сейчас подарю тебе! — не смолкал его завораживающий голос. — Я усыплю твою дорогу голубыми звездами их не видел ни один смертный, они светят только уже умершим в том краю, который оставило солнце…

Ну да, они с этим умельцем Кадьяном наверняка изобрели какой-нибудь радиоактивный состав, светящийся в темноте. Прелестно!

— Я истолку горное стекло, смешаю его с медом и разноцветной росой, чтобы напоить тебя…

Садист. Битое стекло — это как раз то, чего ей не хватало в чашечку чая. Ну что за человек — что ни слово, то ровно половина восторга, а половина жути.

— Я покрою твое тело солнечной золотой пылью, не коснувшись тебя…

А вот этот длинный узкий ларец, напоминающий коробку для большой куклы, давно привлекал ее внимание. Оцмар нагнулся, раскрыл его и очень осторожно поднял со дна что-то живое, трепещущее, разбрызгивающее действительно солнечные блики… Да что же это? Если бы не плескучий непрестанный трепет, то она приняла бы это за махровое полотенце… Как завороженная, она на цыпочках двинулась вперед, к этому шафранному чуду.

— Сбрось свое рабское покрывало, делла-уэлла, чтобы тысячи светлячковых крыльев отдали свою золотую пыльцу твоему несказанно прекрасному, неприкасаемому телу…

Теперь она поняла, что это. Пушистые янтарные мотыльки были приклеены к длинному полотнищу заживо, И бесчисленное множество крошечных крылышек еще трепетало в бессильной попытке избежать медленного и мучительного умирания.

— Протяни хотя бы руки, делла-уэлла, — голос умолял, завораживал, подчинял, — и ты испытаешь дуновение нежности, которой не знала ни одна женщина мира!

Нежности? Она вскинула ресницы и словно впервые увидела неотвратимо приближающееся, чуть запрокинутое лицо. Его ярость, его жадность казались ей недавно безумными. Но сейчас она поняла, что по-настоящему сумасшедшей была эта нежность, безысходная, как смертная мука. Потому что такая нежность способна убить ради того, чтобы не причинить мимолетной боли.