Портрет этот тоже был необычен: сначала он притягивал взгляд просто потому, что больше смотреть было не на что, но потом от него уже нельзя было отвести глаз. Тонкие черты нежного и в то же время в чем-то непреклонного лица были полускрыты едва угадываемой вуалью, уложенной поверх волос причудливыми складками. Диковинный нимб из отчетливых белых цветков осенял это лицо, ни в коей мере не делая его святым. Но — священным.

— Это моя мать, — прошептал Оцмар. — Я смутно ее помню, и дорисовывать то, чего не сохранила моя память, я счел святотатством. Поэтому она под вуалью. Но я все время жду, что в каком-нибудь из моих снов она сбросит этот покров…

— Чем больше я смотрю на нее, — так же вполголоса отозвалась девушка, тем больше понимаю, какая разница между красивым — и Прекрасным… Она умерла молодой?

— Я означил число ее преджизней вот этими бессмертниками.

Таира прищурилась, считая про себя; их было двадцать девять… и еще проглядывал краешек.

— Ее убили? — спросила Таира и тут же пожалела о своей неуместной любознательности.

— Она умерла от горя, когда узнала о том, что случилось со мной, каким-то неестественно ровным, словно обесцвеченным голосом проговорил Оцмар.

— Ты унаследовал ее красоту, князь, — сказала Таира, чтобы хоть как-то его утешить. — Видно, тебе передалось все лучшее, что было в ней.

— Она была полонянкой, перепроданной Аннихитре Полуглавому с Дороги Строфионов. Аннихитре не хватало жемчуга на свои безумства, и он уступил рабыню моему отцу.

— Значит, люди разных дорог торгуют между собой?

— Люди — нет. Только князья. — Голос Оцмара приобрел неприятный холодок, — да, действительно, ни о чем постороннем здесь говорить не следовало. Тем более о торговле

— Послушай, а почему анделисы не воскресили ее?

При упоминании об анделисах рука владетельного князя рванулась к поясу, словно пытаясь отыскать там оружие. Но он сразу же овладел собой и сделал что-то, отчего светящаяся ваза вместе с низенькой круглой столешницей поплыли вверх, а из образовавшегося отверстия хлынул в комнатку дневной свет.

— Я представил тебя моей матери, чего не делал ни с одной другой женщиной, — сказал царственный юноша. — Теперь идем.

Он шагнул в открывшуюся дыру и начал спускаться по невидимой отсюда винтовой лесенке. Не колеблясь, его спутницы последовали за ним и скоро очутились на площадке широкой лестницы, которая, плавно изгибаясь, вела к исполинским воротам. Таира с удивлением отметила, что и лестница, и все остальное сделаны из дерева. У нее еще мелькнула опасливая мысль — а вдруг пожар? Но тут Оцмар, шедший впереди и уже спустившийся на несколько ступенек, остановился и коротко сказал

— Обернись.

Она поворотилась назад и чуть не вскрикнула от восхищения, на задней стене лестничной площадки висели три удивительные картины. Еще прежде, чем она рассмотрела каждую из них, ее поразила та же невыразимая гармония сказочности и реальности, которой веяло от всего этого города-дворца.

На левом полотне — впрочем, это мог быть и картон, и фреска, но это было неважно — на фоне тусклого солнца четко очерчивался силуэт «лягушачьей» горы, которую она уже видела, когда вылезала из княжеского везделета. Три фигуры в монашеских черно-белых одеяниях, казалось, проплывали у ее подножия покорно и в то же время настороженно к какой-то неведомой цели, на которую так же внимательно и недоверчиво глядела голова исполинского изваяния.

На средней картине все было предельно ясно — голенький малыш, сидящий на вершине холма, тянулся к одуванчику, а над ним парила Гуен, освещенная солнцем снизу так, что ее силуэт казался кофейным на фоне желтовато-закатного неба.

А вот на третьей картине, величественно опираясь на топкий посох, стояла незнакомая царевна в сияющей короне, осененная крыльями сидящей за ней птицы. Но это уже была не Гуен — птичка размахом своих крыльев могла сравниться со здоровенным птеродактилем.

— Но ведь это не я! — изумилась Таира.

— Нет, не ты, делла-уэлла. И не твое сибилло. Но это был вещий сон, и когда-нибудь эта увенчанная золотом дева встанет на пути одного из нас.

— Ну так, естественно, на твоем! — убежденно сказала Таира. — Это и будет женщина с волосами цвета солнца. А я — это так, прелюдия. У меня свое солнышко…

— Таира! — предостерегающе прошептала мона Сэниа, которая до сих пор следовала за ними покорно и бесшумно, как бесплотная тень.

Действительно, до возвращения Юхани совершенно необязательно было посвящать владетельного князя в свои сердечные тайны. А после возвращения тем более.

— Нет, — с бесконечной печалью проговорил Оцмар. — Ты — моя делла-уэлла. Другой не будет.

Он смотрел на нее с нижней ступеньки влажными оленьими глазами, и ей вдруг стало стыдно за полноту своего счастья. Словно она одна сытая была среди голодных. Вон Сэнни — совершенно высохла от горя по своему Юхани. Этот князюшка, которого кто-то осчастливил бредовым предсказанием. И только ей одной-единственной девчонке на Земле! — выпало черт знает сколько приключений… и голубоглазый Лель в придачу.

На нижней площадке, чуть прихрамывая, появился Кадьян.

— Что там? — не оборачиваясь, спросил князь, хотя шагов горбуна совершенно не было слышно на теплом деревянном пастиле.

— Пора, Великодивный.

Сразу же за воротами их ожидал кукольный домик, весь резной и пахнущий самшитом. Двери и окна походили на большие замочные скважины — ни створок, ни стекол. Внутри — широкие лавки с разложенными на них черно-белыми одеяниями, подозрительно смахивающими на рясы доминиканцев. Оцмар взял одно из них и обратился к Таире:

— Готова ли твоя птица сопровождать нас?

Девушка в замешательстве подняла глаза на принцессу: Гуен была на корабле, а где он — неизвестно.

— Владетельный князь, — проговорила мона Сэниа, чеканя каждое слово, заклинание, вызывающее волшебную птицу, не должно касаться посторонних ушей.

Оцмар поклонился Таире так, словно это требование прозвучало из ее уст, и вышел наружу. Было видно, как он отходит к расписным воротам, чтобы ни один звук, случайно вылетевший из узенького окошечка, не был им нечаянно подслушан.

Мона Сэниа бросилась к Таире и схватила ее за плечи тонкими жесткими пальцами.

— Жди меня, я только на корабль — и обратно, — зашептала она торопливо, и лицо девушки вспыхнуло от неистового жара ее дыхания. — С тобой ничего не случится, с тобой ничего не может случиться!..

И ее уже не было в полумраке игрушечного домика. Девушка пожала плечами, подошла к окошечку, смахивающему на бойницу. Да что с ней может случиться? Она под защитой властелина всего этого необозримого дворцового комплекса и еще какой-то дороги в придачу. Вон он, под аркой явно декоративных — или ритуальных — ворот, исписанных витиеватыми знаками. Отдает приказания кому-то, отсюда невидимому. Уже балахон натянул. Любой другой в таком одеянии был бы уморителен, как пингвин. Только не этот. Собственно говоря, а что на него все взъелись: сибиллу сослал за скудоумие, старика Рахихорда посадил за возможное участие в заговоре. Имел право — средневековый монарх с врожденным синдромом абсолютизма. Кстати, в европейской истории уже был прецедент: Ричард Третий. Во время лихой гражданской резни с умилительным ботаническим названием, когда крошили в капусту за цветочек на шляпе, порешил, может быть и за дело, незадачливого противника. А потомок оного, не будь дураком, навещал на покойного короля таких собак в своих летописях — и придушенные принцы, и отравленные короли, — что до сих пор им впору детей пугать. Мало того, изобразил Ричарда не только уродом, по еще и горбатым, а у того и всего-то одно плечо было выше другого, перетренировался в детстве с одноручным мечом при недостатке в организме кальция.

А этого не зря прозвали Великодивным. Говорят, свел с ума всех местных дам. И мало того, что красив как бог, еще и голос, и врожденное благородство в движениях, и еще одно, на что обычно люди не обращают внимания и что доступно лишь тому, кто, как она, воспитан в охотничьей семье, — запах. Каждое живое существо имеет свой собственный, так сказать, ароматический код — собакам это хорошо известно. Так вот, от Оцмара, от его теплой бархатистой кожи исходил прямо-таки опьяняющий дурман, легкий и неотразимый. Это счастье, что он близко не подходит и, похоже, не имеет намерения дотрагиваться, — иначе она за себя не ручалась бы. И если бы не ее синеглазый, но чересчур уж робкий космический Лель…