Но меня победить трудно. И я горжусь этим, это последнее, что у меня осталось. Не слишком много перед лицом вечности, но все-таки кое-что. Когда придет конец, я встречу его с яростью.

Тут мы с Белым похожи. Хотя он и не нашего поля ягода, а откуда-то из тумана, еще не рассеянного нашим жалким светом. Каким бы ни было это существо, какой бы груз истории и эволюции ни несло в своих генах, мы все равно родня. Мы две злые непоседливые поденки, перелетавшие от звезды к звезде, потому что, единственные из собратьев, сознавали, как короток наш день. И оба мы нашли нечто вроде своей судьбы в болотах Кроандхенни.

Белый прилетел сюда совсем один, посадил свой маленький корабль (я видела останки корабля: игрушка, пустяковина, но совершенно непривычные обводы корпуса вызывают трепет) и, обследовав планету, нашел на ней нечто искусственное.

Нечто гораздо старше самого Белого и гораздо более странное.

НЕЧТО.

Какими странными приборами пользовался Белый, какими чуждыми нам знаниями обладал, какой инстинкт подсказал ему войти? Теперь этого уже не узнать, да это и не важно. Белый узнал, узнал то, о чем так и не догадались местные ученые, он узнал назначение Нечто, понял, как его использовать. Впервые за… тысячу лет? миллион? Впервые с незапамятных времен была сыграна Игра ума. И Белый изменился, вышел из Нечто совершенно иным. Он стал первым. Первым властителем умов. Первым господином жизни и смерти. Первым властелином боли. Первым властелином жизни. Не важно, как это назвать – титулы рождаются, присваиваются, отбрасываются и забываются.

Какой бы ни была я сейчас, Белый стал таким первый.

Пожелай киборг познакомиться с моими апостолами, я бы его не разочаровала. Я созвала их, когда он ушел.

– Новый игрок назвался Клерономасом, – объявила я. – Я хочу знать, кто он такой и чего добивается. Выясните это.

Я видела их алчность и страх. Апостолы – инструмент полезный, но верностью не отличаются. Я собрала вокруг себя двенадцать Иуд, и каждый из них жаждет наградить меня поцелуем.

– Можно провести полное сканирование, – предложил доктор Лаймен, с улыбкой льстеца глядя на меня водянистыми близорукими глазками.

– А на обследование интерфейса он согласится? – спросил Дейш Грин-9, мой собственный киберслуга. Его правая рука, обожженная солнцем, сжалась в кулак, а из левой, вдруг раскрывшейся, словно серебряный бутон, высунулись, как змееныши из гнезда, гибкие металлические щупальца. Под тяжело нависшими бровями Дейша на месте глаз красовалась пластина зеркального стекла. Улыбка так и ослепляла металлическим блеском хромированных зубов.

– Выясним, – пообещала я.

Себастьян Кейл, эмбрион-макроцефал, плавал в аквариуме. Его слепые глаза уставились на меня сквозь зеленоватую жидкость, пузырьки газа отрывались от бледного обнаженного тела и всплывали к поверхности.

«Он лжец, – прозвучало у меня в голове. – Я узнаю для вас правду, Мудрая».

– Хорошо, – ответила я.

Тр-кн-нр, мой мысленемой финдии, запел высоким пронзительным голосом на пределе слышимости. Он возвышался над всеми, словно человечек с детского рисунка, трехметровый человечек с лишними суставами в самых неожиданных местах. Он сгибал конечности под невообразимыми углами и весь был собран из старых разрозненных костей, словно обугленных неведомым пламенем. Но его кристаллические глаза под бугристым лбом лихорадочно горели, а из вертикальной безгубой ротовой щели стекали струйки пахучей черной жидкости. Он пел о боли и крике и нервах, пылающих огнем, о раскрытых тайнах и о правде, что дымится и сочится кровью, словно рана.

– Нет, он киборг, – сказала я. – Если он и чувствует боль, то только если хочет этого. Он может отключить свои рецепторы и забыть о тебе, изгнанник, и твоя песня станет молчанием.

Нейрошлюха Шайалла Лотен смиренно улыбнулась:

– Значит, я тоже осталась без работы, Мудрая?

– Не уверена, – призналась я. – Половых признаков я не видела, но если в нем осталось хоть что-то органическое, то и центр удовольствия мог сохраниться. Он утверждает, что был мужчиной. Инстинкты могут еще действовать. Выясни это.

Она кивнула. Тело у нее было мягкое и белое как снег, иногда такое же холодное, если ей требовался холод, а иногда раскаленное добела, если она этого желала.

Предвкушая грядущие забавы, она улыбнулась алыми подвижными губами. Ее костюм на глазах изменил форму и цвет, а длинные накрашенные ногти замерцали искорками.

– Наркотики? – спросила Брейдже, биомедик, генный инженер и отравительница. Она сидела, размышляя, и жевала транк собственного изобретения. Ее расплывшееся, податливое тело напоминало о болоте за стеной. – Веритал? Агонин? Экстазил?

– Сомневаюсь, – ответила я.

– Болезнь, – продолжала она. – Мантракс или гангрена. Вялотекущая чума… А у нас лекарство. – И она захихикала.

– Нет, – отрезала я.

Остальные тоже высказались. У всех нашлось что предложить, свой способ выяснить то, что мне хотелось знать, каждый хотел быть полезным, добиться моей благосклонности. Таковы мои апостолы. Я слушала их, позволив себе увлечься их разноголосицей, взвешивала, обдумывала, приказывала и, наконец, отправила их прочь – всех, кроме одного.

Хар Дориан подарит мне тот поцелуй, когда придет время. Не нужно быть мудрейшей, чтобы знать эту истину.

Остальным что-то от меня нужно. Получив это, они исчезнут. У Хара давно есть то, что он хотел, и все же он возвращается, и возвращается, и возвращается в мой мир и в мою постель. Не любовь влечет его назад, и не красота моего юного тела, и не богатство, что он получает. Его планы гораздо грандиознее.

– Он летел с тобой от самой Лилит, – сказала я. – Кто он?

– Игрок, – ответил Дориан, вызывающе и криво усмехнувшись.

Дориан ошеломляюще красив, подтянут, строен, хорошо сложен и самонадеян. Он излучает грубоватую чувственность тридцатилетнего, переполненного здоровьем, силой и гормонами мужчины. Волосы у него светлые, длинные и нечесаные. Подбородок решительный и гладкий, нос прямой, глаза здорового ярко-синего цвета. Но в глубине этих глаз живет какая-то застарелая навязчивая идея – застарелая, циничная и опасная.

– Дориан, – предостерегла я его, – не морочь мне голову. Он не просто игрок.

Хар Дориан встал, лениво потянулся, зевнул и ухмыльнулся.

– Он тот, за кого себя выдает. Клерономас.

Мораль – нечто вроде тесноватого платья, если, конечно, оно надето, но пространствам, разделяющим звезды, свойственно распускать ее ткань, раздергивать на яркие ниточки, бывшие линии общего рисунка. Франт с Бродяги выглядит на Катэдее деревенщиной, имирец на Вессе исходит потом, вессиец на Имире промерзает до костей, а сполохи изменчивых узоров, заменяющие платье фелланейцам, на десятке планет спровоцируют скандал, изнасилование или убийство. Так и мораль. Понятие добра не больший абсолют, чем форма лацканов; решение отнять жизнь у разумного существа оказывается не мучительнее решения прилюдно обнажить груди.

Есть миры, где меня сочли бы чудовищем. Мне это давно безразлично. Я прилетела на Кроандхенни, имея собственное представление о моде, и мне нет дела до чужих эстетических воззрений.

Хар Дориан называет себя работорговцем и тем напоминает мне, что мы действительно торгуем человеческим телом. Он может звать себя как ему заблагорассудится, меня подобное определение оскорбляет. Работорговец продает свой живой товар в рабство и в услужение, лишает свободы передвижения и права распоряжаться собственным временем, а они очень дорого ценятся. У меня иной подход. Я просто краду. Хар со своими людьми привозят мне обитателей перенаселенных городов Лилит, суровых гор и холодных пустынь эм-Таллшана, жителей хибар у чумных каналов Весса, завсегдатаев космодромных баров на Фелланоре, Симеранте и Шрайке – всех, кого только смогут.

Он привозит их ко мне, а я обманываю и отпускаю на свободу.

Многие отказываются уходить.