— Домка! Сейчас же прочь отсюда!
Он даже не посмотрел в мою сторону.
— Дамир, убирайся немедленно.
— Нет. Василий Харитонович, скажите ей...
— Мать права, Дамир,— Василий на миг оторвался от того, что происходило за дверью,— ты не солдат, ты — брат милосердия. Есть такая Женевская конвенция, она запрещает медицинскому персоналу участвовать в боях. Вот и матери твоей тоже. Уйди, Вера... Все — прочь от двери!
Послышалась длинная автоматная очередь. Первая дверь, видимо, была уже выломана. Били в нашу, во вторую. Она вся загудела, но ни одна пуля не прошла сквозь массивную металлическую створку. Бомбоубежище строилось добротно. Новые и новые очереди вызывали только оглушительный гром, от которого заныли барабанные перепонки.
— А, не по зубам пирог! — торжествующе хохотнул кто-то.
— Дамир, Вера, прочь отсюда! — скомандовал Василий.— Готовьте медицину... Дамир!
— Вас понял,— вытянулся Домка. Он все еще жался к стене, тут, у двери. Ну что он, дурачок, может сделать со своим ломикам. А я? Действительно, мы нужнее там, в хирургической.
По пути задержалась среди женщин. Они теснились в дальней палате. Кто-то плакал, кто-то причитал, кто-то молился. Но большинство стояли с каменными, твердыми лицами. Стояли и слушали. Ведь и отсюда уже были слышны наши пушки.
— Успокойтесь, теперь недолго,— сказала им, а сама подумала: Мне бы эту холодную окаменелость.
А вот девчонки — им хоть бы что. Зыркают по сторонам любопытными глазенками, очень все им интересно. Отослала их с тетей Феней готовить запасной операционный стол. Ушли и через минуту опять появились. Как бы это их отвлечь?
— Девочки, будете адъютантами при мне. Для поручений.
— Ой, здорово! Адъютантами. А это что? — спросила Рая.
— Ма, что там? Вон Вова бежит.
Действительно, бежал Мудрик.
— Палить нас хотят, за бензином послали.
— Володя, что будет?
— Товарищеский ужин. Сейчас я их угощу эскимо.— Он сорвал с себя куртку, остался в одной нательной рубахе, для чего-то закатал рукава, обнажив волосатые, густо нататуированные руки. Даже в такую минуту не мог не рисоваться, потряс двумя гранатами.
— Две порции шоколадного эскимо господам фрицам...
— Как же вы?..
— Парадное на ремонте, придется через черный ход.
— Но ведь...
— Там, где не пройдет, горный козел, пробежит Мудрик.
Он посерьезнел, осмотрел гранаты, пощупал чеки.
— Граждане зрители, сейчас вы увидите выдающийся
аттракцион. Под куполом без сетки. Имею просьбу — дайте руку на счастье.
Будто чувствовало сердце, что что-то с ним случится. Подошла к нему, поцеловала, и в этот момент появилась Антонина... Закричала истошно:
— Ты туда? Вовчик... Я с тобой!
— Нет.
— Да, да, да!..
Мудрик махнул рукой, и оба они бегом скрылись за дверью. На дворе и в палатах почему-то стало тихо. Почти одновременно где-то рядом негромко прострекотало несколько автоматных очередей и два взрыва встряхнули наши подвалы. Я поняла,— на дворе что-то произошло. Нет, ничего. Просто было ужасно тихо, и именно от этой тишины мне стало страшно. Я бросилась в палаты.
11
В палатах тоже ничего не произошло. Все стояли и слушали. Слушали эту тишину. И вдруг я увидела такую картину — Домка в окровавленном халате. Он первый бросился мне в глаза. Потом я разглядела — он вместе с Антониной, они несут Мудрика. Домка волочит за ноги. Антонина держит туловище. Потом я заметила, что Антонина идет как-то странно, будто ноги ее приклеиваются к полу и она с трудом отрывает их. И, конечно, бросилось в глаза: она так бледна, что веснушки лежат на ее лице как пятна глины, а по халату на груди расплывается темное пятно. Все поплыло у меня перед глазами.
— Сынка, что с тобой? — рванулась я к Домка.
— Мудрик... Его из автомата,— хрипло ответил он.
Они стали поднимать Мудрика на каталку, но тут Антонина качнулась и, будто тая, стала сползать на пол.
— Тетя Феня! — не своим голосом закричала я, подхватывая Мудрика.
Втроем мы уложили его на каталку. Только после этого, распорядившись, чтобы его перенесли на стол и готовили к операции, я подошла к лежащей на полу Антонине. Эти глиняные пятна на лице, на руках, на шее стали еще больше заметными. Взяла руку — пульса нет. Стала расстегивать пропитанный кровью халат — голова мотается, как у куклы. И тут меня пронзила страшная догадка. Я подняла веко — зрачок не реагирует на свет. Зеленый, русалочий глаз уже стекленел.
— С ней потом, сама отдышится... Вы — к столу, к Мудрику,— частила сквозь марлевую повязку тетя Феня.
И, показав на тело Антонины, я ответила ей почему-то по-латыни:
— Экзитус леталес.
Мудрик был в сознании. Я увидела, что озорные, бесстрашные глаза его могут бывать испуганными, тоскливыми. Но и тут он старался балагурить. Вместе с булькающим, хриплым дыханием я услышала:
— Факир был пьян, фокус не удался... Дрова, доктор Вера, дрова...
— Камфору. Морфий.
Две раны. Обе в области груди. Навылет. Стараюсь представить картину катастрофы. Пульс неплохой. Температура? И температура ничего. Что нее там разрушено? Можно думать о самом худшем. Но пульс не падает. Ах, какой мускулистый! По нему можно анатомию изучать. Ну и везуч: ни один магистральный сосуд не поврежден. Ага, вот где кровь. И сколько! Все в крови. Нам приходится повозиться, пока удается перехватить поврежденные сосуды и очистить операционное поле. Теперь картина ясна. В общем-то, Мудрик, ты родился под счастливой звездой.
Эфир экономили, он был на дне пузырька. Вольного не удалось усыпить. Все идет под местным наркозом, который при таких сложных ранениях, конечно, не все обезболивает. Но Мудрик молодец.
— Как вы себя чувствуете?
— Превосходно, как в бане на третьей полке.
— Не очень больно?
— В самый раз...
Только по тому, как в иные моменты зеленеет и покрывается испариной его лицо, а руки судорожно вцепляются в край стола, я и понимаю, каково ему.
— Потерпите, я скоро закончу.
— Есть потерпеть. Тетя Феня, дай валерьяночки доктору Вере.
Молодец, молодец! Так и держись. Сегодня мне нужна и твоя поддержка...
— Больно? Ну, ничего, теперь уже скоро.
— Пожалуйста, мне не к спеху. До выхода на манеж уйма времени.
Милый Мудрик! Как он поддерживал меня этим своим балагурством! Только когда боль лишает сознания, он начинает скрипеть зубами и скрипит так, что я боюсь, как бы его белые зубы не раскрошились. Наверное, у меня не было еще такой операции. Я обо всем забыла, вся ушла в нее. Весь мир сосредоточился на маленьком пространстве, на этой разверстой груди, где, как налитый кровью маятник, отстукивало время сердце, где все пульсировало и жило своей жизнью. Тетя Феня никуда не годилась сегодня. Роняла инструмент, шмыгала носом, слезы текли на марлю маски...
И все-таки все шло хорошо. Но вдруг:
— Доктор, а что же Антон? Где она?
Этот вопрос застал врасплох. Во время операции я как- то совсем и забыла об Антонине. Теперь я представила себе ее там, неподвижную, в окровавленном халате, и у меня сразу затряслись руки. Но тут мне пришла на помощь тетя Феня:
— Там она, там. Перевязки делает... Один ты, что ли...
— Наркоз... Не жалейте... Все, все лейте. Больше не понадобится.
— Сейчас, сейчас... Его тут на донышке...
Больше мы не разговаривали.
Наконец-то я смогла разогнуть спину и будто из какой-то шахты поднялась на поверхность... Что там такое? Почему шум? Что там кричат? Откуда незнакомые голоса? Что же все-таки происходит? Завязываю последние узлы. Вот теперь, когда опасность для оперируемого миновала, по-настоящему задрожали руки. И тут я соображаю — незнакомые люди там в палатах говорят по-русски. Неужели наши? Впрочем, об этом можно догадаться по глазам тети Фени, которые сияют в прорези марлевой маски.
— Наши? — спрашиваю я.
— Давно уж,— подтверждает она и начинает истово креститься на сверкающий в углу автоклав.
