И все-то он понимает. До всего ему дело. Тут как-то Мария Григорьевна посокрушалась о плохом питании, и возникла у них идея организовать целую экспедицию. Я уже говорила, что хирургический корпус вместе с кухней и кладовыми, где хранились запасы, разрушен, но не сгорел. Вот и посокрушалксь они, сколько продуктов завалено в этих кладовых.
— А какие продукты? — поинтересовался Сухохлебов.
— Да разные. Крупы, горох. Консервов не больно много, но и консервы были. Ящиков десять. И масло постное — чуть начатая бочка... Мало ли... Вот, все пропало,— и она даже слюнки с шумом подтянула.
— А почему пропало? Консервы-то не гниют,— сказал Сухохлебов и даже приподнялся на локте. — Раз не было пожара, целы консервы. А что, если попытаться раскопать?..
Мария Григорьевна некоторое время сидела молча, пожевывая губами. Она не умеет у нас быстро решать. Посидела вот так. Потом встала и сказала:
— Попробуем. — И ушла.
Этим же вечером экспедиция, сколоченная из выздоравливающих, начала раскопки. Разбирали камни несколько ночей. Трудились все, даже моя Сталька таскала битые кирпичи. И ведь докопались: несколько кулей муки, консервы, бочонок повидла, бутыли с постным маслом, порядочно крупы и гороху. Правда, все это сильно подмокшее и тронутое мышами. Но в нашем положении не до качества.
Когда все эти трофеи перенесли в чулан с толстой железной дверью, предназначенный для хранения противопожарных инструментов, я, поглядев на богатства, вздохнула с облегчением. Голод, приближение которого мы ощущали всякий раз, наблюдая, как день ото дня знаменитый «суп рататуй» становится все жиже, отступил. Ну хоть ненадолго. Хотя бы на несколько недель.
Теперь, вдохновленные этим успехом, оба они мечтают о новой операции. Сухохлебов вспомнил, что в их дивизии в обозе были лошади. Были кони и в разведвзводе. Почти все перебиты. В октябре в этот год уже встала река. Стало быть, мороженая конина и до сих пор лежит в снегу, замерзшая, занесенная метелями. Мороженая конина? Ну что же, в нашем положении и это пища. И вот у них имеется проект — разрубить эти туши, привезти и засолить. Плохо? Да нет, прекрасно. Просто прекрасно!
Видишь, Семен, и радости у меня появились. И я уже не паникую, а верю, что мы продержимся, дождемся своих. На чем основана эта вера? Да всерьез ни на чем. Просто много у нас хороших людей и тут, под землей, на крохотном клочке, где мы сохраняем свои порядки, и в городе, по которому шагают гитлеровские патрули.
Вот Наседкин,— сколько его обижали. Кому бы, как не ему, может быть, и припомнить сейчас все обиды или, вспомнив отцовское дело, начать хапать и богатеть. Ну как же, один медик на весь район! Последнее отдадут, лишь приди к больному. А он вон с точностью, будто ему номерок вешать, идет каждый день пешком к нам в госпиталь, где ничего не получает, кроме миски знаменитого нашего супа, горстки каши да кусочка хлеба с повидлом.
Или Мудрик. Как я его оскорбила! Другой бы носа не показал. Занят какими-то своими, не знаю уж, чистыми или нечистыми, делами, но, являясь к Сухохлебову и к своей крале, никогда не забудет что-нибудь принести для нашего госпиталя. Прошмыгнет через палаты, сунет Марии Григорьевне и исчезнет. Тут как-то, опередив Антонину, я вышла из своего «зашкафника» на его тихое «фю-фю-фью». Он усмехнулся. Бросил к моим ногам рюкзак, в котором громыхнуло что-то тяжелое.
— Гостинец вашим доходягам. Не побрезгуйте.
В мешке были... коробки с отличными конфетами нашего довоенного производства. Я даже вскрикнула:
— Откуда?!
— Со склада, фрау Вера, со склада трофеев. Под расписочку, с расчетом на том свете угольками. — И он картинно поклонился, как артист, выполнивший любимый публикой номер.
— Заметьте: Мудрик никогда не удалялся с манежа без хлопка...
Он еще больше оброс, борода из плюшевой стала каракулевой. Глаза увеличились и как-то лихорадочно сверкали в углубившихся впадинах. Должно быть, нелегко приходилось ему.
— Володя, не надо, не рискуйте. Мы тут откопали немного продуктов, обойдемся без ваших гостинцев. Не надо рисковать...
— А вы красивая,— вдруг брякнул он, смотря мне прямо в глаза.
— Не будете лезть в петлю? Обещаете?
— Я на ланже жить не умею,— как-то посерьезнев, сказал он.
— А что такое ланжа?
— Спросите на досуге у Антона, она вам объяснит.
— И все-таки не рискуйте. Не будете, да? — Я притронулась к его рукаву. Мне действительно было жаль эту слишком уж удалую голову.— Ну, я прошу вас.
Он отдернул руку, отодвинулся, и я опять услышала это противное балаганное:
— «Ха-ха-ха!» — вскричал старый граф, думая обратное...
А потом он сидел у койки Сухохлебова. Они о чем-то секретничали. Лицо у него было серьезное, он озабоченно тер ладонью свою каракулевую бороду.
Мудрик внезапно появляется и внезапно исчезает. Я очень боюсь, как бы его не принесло, когда здесь немцы. Кто знает, что может выкинуть этот отчаянный парень... Впрочем, вряд ли есть такая опасность. Он ходит бесшумно, как кошка, и чутье у него, должно быть, тоже кошачье.
И еще, Семен, скажу тебе по секрету: беспокоит меня этот Толстолобик. Я его просто боюсь. Нет, не какого-то подвоха с его стороны. Это интеллигентный человек и совсем не похож на гитлеровца. Слишком уж явно стал он проявлять ко мне свои симпатии. Для госпиталя это, вероятно, полезно, но вот для меня... Сейчас вон Сталька, эта курчавая обезьянка, уморительно изображает его:
— Яволь, фрау Вера... Ауфвидерзеен, фрау Вера... Натюрлих, натюрлих...
Все, даже Сухохлебов, покатываются со смеху, а мне вдруг становится страшно. «Фрау Вера»! Если до наших дойдет, как адресуется к твоей жене немецко-фашистский оккупант, если там узнают о наших дружеских беседах, о шоколадках, которые он оставляет моим детям... Я знаю, ты мне веришь, ты бы меня понял. Но ведь ты у меня особенный, и не ты будешь судить мои поступки.
«Фрау Вера»! Да, это звучит просто угрожающе.
11
Семен, я в смятении. Две новости принес сегодня Наседкин — страшную и странную.
Страшная такова: в город прибыли новые немецкие части — рослые, упитанные солдаты, один к одному. Не в пример тем, которых мы до сих пор видели, хорошо, тепло обмундированы. Шинели у них не серо-зеленые, а черные. На фуражках — череп: и кости. Наседкин говорит, эту эмблему носили в ту мировую войну русские головорезы из батальонов смерти. Что-то в этом роде и, наверное, гораздо хуже, на гитлеровский манер. Чтобы разместить их штаб, немецкий же госпиталь был срочно вытряхнут из здания облисполкома. Они разместились в верхних этажах, а в стенах первого пробили широкие ходы, и в залах у них гараж. Эти черные сразу же развернулись: начали прочесывать рабочие районы, говорят — похватали массу людей. Их куда-то увозят в закрытых машинах с металлическими кузовами. Целыми семьями будто бы берут.
Сухохлебов пояснил: «Это войска эс-эс». Больше он ничего не сказал и только попросил меня запретить выздоравливающим без разрешения выходить из госпиталя днем. И все. Но потом я слышала, как он что-то обеспокоенно бормотал, разговаривая сам с собой.
Не знаю уж, в связи ли с появлением немцев в черном, или просто время пришло, но только я и весь наш персонал получили через Прусака приказ в двухдневный срок явиться в какой-то там третий отдел штадткомендатуры, зарегистрировать свои паспорта и получить «аусвайсы» — это что-то вроде видов на жительство.
Передавая мне это распоряжение, Прусак как-то особенно значительно дергал носиком и несколько раз повторил:
— Ви отвечайт. Шпитальлейтерин отвечайт...
Едва он успел, убраться, как состоялась наша первая встреча с представителем «новой гражданской администрации», о которой столько трещит немецкая газетенка «Русское слово»: ее недавно стали издавать в нашем городе какие-то паршивцы. Ввалился омерзительнейший тип в роскошном романовском полушубке явно с чужого плеча, со старой шашкой на ремне. Представился: полицай здешнего околотка. Так, между прочим, и сказал — не «полицейский» «полицай».
