— Что, рвань коричневая, досвистался?! Давно бы тебе кишку укоротить следовало, сколько добра через ее пропустил! Через тебя и нам теперь пообедать негде. Да уж, черт с тобой, поквитаюсь за угощение, скажу… Уноси ноги лучше, а то цари-короли на мушку взять тебя собираются, все таких безработных ищут!
Барин и прояснел маленько.
— Да ужли, — говорит, — возьмут?! Ежели служба хорошая, я не прочь… А какое жалованье положат?
Да как расчухал… — схватил часы золотые, — были у него часы золотые, за плинтусом хоронились, — да бежать! Одну ночь под мостом перночует, другую в канаве где проваляется, — самая-то собачья жизнь, а все умирать не хочется. Весь променялся-оборвался, одни опорки. А часы всё про запас держит: может, думает, опять какое превращение выйдет, тогда с этими часами опять капиталы наживу. Схожу-ка, — думает, — к мужикам на огороды!
Ну, приходит за город, на огороды… — картошку баба копает. Усы закрутил да эдак, петушком, к ней:
— Пустите, сделайте милость… хочь картошечки пожевать…
Ну, та его и пу-стила!
— Я, — гыть, — тебе та-кой картошечки!..
А барин-то уж давно усмирился, с голодухи-то, — уж не гордый.
— Я, — говорит, — не зря, я, — грыть, — помочь желаю… Я честный труд теперь уважаю… заработать хочу на свой паек.
А та его, конечно, признала.
— Что-о… — говорит, — ай уж кишка-то пошабашила? Ну, да что с тебя взять… копай мне картошку, пригоршню дам.
Обрадовался барин, — ну, копать! Опять — никакого струменту нет…
— Мне бы хоть вилочки какие дали… неспособно так-то…
— Эн, чего выдумал — ви-лочки! Все вилочки цари-короли побрали, хоть рылом рой!
Ну, руками стал. Рыл-рыл — всё себе почти облапал, в кровь. Плюнул-осерчал:
— Это, — говорит, — издевательство над человеком! Да лучше, — говорит, — с голоду подохну, не сдамся!
— Ну, — говорит баба, — и подыхай! Хужей мы тебя, что ль! Сами своими гребками роем!
Лег барин на навоз, на солнышко, и стал своей смерти дожидаться. Лежит и про часы думает: ай загнать? Нет!
— Нет, — говорит, — не отступлюсь. Покуда золотые часы при себе, все на человека похож, на благородного. Достоинство свое соблюду. А помру… — все-таки знак будет, что вот, мол, честною смертью, при часах помер, не отступился, не сволота какая. Ни за что не отступлюсь!
Лежит день, лежит другой — смерти все дожидается, зубы затиснул. А баба свою картошку копает. Лежит барин, сплевывает-тошнит, — вот кишка у него и запела, — слышит:
— бурр… жжжуййй… буррр… жжжуйййй…
Да так подвело под душу — никакой мочи нет: белугой заревел барин. А баба копает да копает, про свое разбирает:
— Вишь, буржуй запорный какой! Дохнет, а форсу все не сдает, не отступается. Ладно, меня не прожалобишь, хочь подохни. Другие вон покоряются… хочь сгадают чего людям, коли работать не умеют, а энтот боров… — только бока греет! Да дохни! А еще обра-зованный…
А барин выставил голову и спрашивает;
— Это вы чего говорите — сгадают?
— Чего-чего… махонький, что ли… не понимает! Да про судьбу! Долго ли цари-то-короли будут?
Может, чего сгадаешь… картошки дам!
Вот барин и принялся сгадывать. Гадал-гадал — сгадать ничего не может.
— Не могу, — говорит, — без пишши, затошшал… а то бы я!..
— Ну, и выходишь ты — кишка луженая! — баба та ему. — На бабе думаешь проехаться… Ну, на чего ты сгоден? бабе и той помочь не можешь. Ужотко сама пойду, которые умные люди сказывали… боле, будто, ста верст отседа колдун-чиродей в башне сидит, судьбу разгадывает. Только доступиться до него трудно, слово к нему знать надо, фамилию… Мартыном звать-то, а вот про фамилию не сказывают, дознать не могут. Мне намедни дьячок брехал. Может, ты чего знаешь?..
Потер себе барин лоб, тер-тер…
— Да, — говорит, — я знаю. Мартын… Мартын… Мартын?!
— Ну, Мартын! Ничего ты не знаешь…
— Знаю! Мартын… Мартын… Знаю! Мартын-Задека!! Да ужли ж, — говорит, — он жив?! Сам пойду к нему, поспрошаю!
— Стало быть, жив, коли говорят знающие! И сколько к ему народу, будто, ходили, да чтой-то никто вот назад-то не ворочается!.. Может, доступиться никак не могут?.. А он, будто, все как есть знает про судьбу!
— А я доступлюсь! — говорит барин, повеселел. — Я теперь такой отчаянный… И всю тебе судьбу сгадаю… Картошечки бы мне только, а то у меня и сил нет.
Ну, накормила его баба картошкой, укрепила… — пошел барин того чиродея достигать. Шел-шел — никто ничего не знает. Сгадывается так, что должен быть чиродей, а может, и укрывается до времени, не желает. Дальше да дальше посылают, а куда — неизвестно. Боле тыщи верст прошел барин, по таким дремам-чащам продирался, что до кожи оборвался, а отступиться никак не хочет: самолюбие уж забрало. Травкой одной питался, затошшал… И приходит вовсе в незнакомое место, никаких людей уж не встревается, — одна сосна. Видит — гора высокая, один камень, а на горе крупная башня стоит, как столб. Ну, забоялся. Уж к ночи было, а огоньку не видать нигде. Ну, конечно, к нему неизвестный старик выходит из дремучих лесов, вроде как пустынник. Барин за его и прицепился: скажите да скажите! А тот, немой, будто. Ну, разжалобил его барин… слезами взял. Вот тот старик и говорит:
— Не тебя, дурака, жалеючи, а православного народа… Но только из этого ничего не выйдет, через тебя не произойдет.
— Я, — говорит барин, — хочь попробую. Вы мне укажьте, где мне тут Мартына-Задеку найтить… Я не отступлюсь…
— Ну, раз вы так желаете, на свою судьбу идете, можете итить. Самая эта башня, на горке, самый Мартын Задека живет. А не боишься?
— Я теперь страсть отчаянный, — барин ему. — Мне теперь ничего не страшно. Мне подвиг нужен! На навозе помирал — и то не страшно.
— Ну, — говорит, — в таком случае мо-жете! Такая ваша судьба.
Уж до точки человек дошел… что ему?! Всходит барин на ту гору, взлезает на башню… — собаки огромадныя на его кинулись, рвать! Завизжал, понятно. А тут самый он, Мартын, стало быть, Задека и заявляется. Чисто вот старик тот! Обернулся, значит.
— Давно тебя, — говорит, — дожидаюсь. Пожалуйте. И не вижу, а вижу!
Какое слово сказал! Ну, прямо, — голова! Вовсе слепой, вроде как чиродей, — в огромадном колпаке, в халате, нос крючком, борода до пуза.
Так барин и затрясся. А тот ему свое да свое, пужает:
— И не вижу, а вижу!
Значит, такой у него разговор непонятный, — чиродей, потому!
Глядит барин — огромадная труба наставлена, в небо чтобы глядеть, в планиды, — и книга чернокнижная, огромадная, с дверь будет. И свечи горят, черныя-расчерныя, огромадныя, и черепья человечьи лежат — страсть! Лягушки тоже огромадныя по углам лупятся, и энтот, понятно… ну, как полагается, огромадный котище, весь черный, глазища зеленые, — лоп-лоп! — страшенный!
— Садитесь, — говорит, — я, — говорит, — вам сейчас пропишу рицеп! Давно тебя поджидаю.
— Я, стало быть, к вам по важному делу… нащот судьбы…
А тот на него как кинется!
— Часы… тудыт-растудыт!
Барин ему — пожалуйте! Покорился.
— Ну, — говорит, — счастлив ты, что часы при тебе остались. А то бы, — говорит, — только тебе и места — собакам тебя стравить! Себя еще поддержать можешь, могу еще с тобой разговор иметь.
Может, что из тебя и будет.
Взял от него часы — и на стенку. Глядит барин — полна у него стена часов, — и золотые, и серебреные… Ну, золотых больше, — чисто вот звезд на небе, навешано. И спрашивает:
— Это для чего же часов-то у вас сколько?
— А сколько дураков — столько и часов. Вот теперь одним больше стало. А не желаете с часиками расстаться — можете уходить, мне ваши часы без надобности. Но только, — говорит, — смотрите!
Ну, податься некуда, — сдался.
— Скажите, какое моей судьбы решенье!
— А вот погодите, сейчас узнаете. Труба покажет.
И опять за свое:
— И не вижу, а вижу!
В трубу, на небо, и уставился. А кот в ногах крутится, мурлычет, хвостом цепляет, сгорбатился, — фырк да цырк! Барина жуть взяла. Сидит-дрожит.
