Меер вспомнил субботу у себя дома: все лавки закрыты, весь город словно под замком. В синагоге кантор реб Лейбл поет «Встречу субботе»: «Шествуй, жених, невесте навстречу!» И охватила Меера тоска неуемная по дому — по жене, по детям, по семье… Суббота… Его Иоселе стоит сейчас в шелковом картузике, который отец купил ему на праздники (Меер все время представлял Иоселе в этом картузике), и раскачивается над молитвенником. Дома уже накрыто на стол, горят свечи, на Хане-Лее новый повойник… А он так далеко… Но огорчаться по этому поводу Меер себе не позволил: сегодня суббота! Поэтому, когда дело все же дошло до «Встречи», Меер даже подпевал портновскому кантору. После молитвы он не стал торопиться уходить и сел в уголок, как привык у себя дома, намереваясь посидеть над фолиантом, тем более что здесь ему торопиться было некуда и не к кому. Все-таки у Меера было «субботнее» настроение, хоть он и встречал праздник в будничной одежде. Однако едва он начал читать и раскачиваться, как увидел, что аналой и кивот прячут обратно в уголок и завешивают простыней, а в синагоге начинает собираться совсем другая публика: какие-то музыканты, девицы и парни… Меер перестал читать и с удивлением смотрел вокруг. К нему подошел тот самый человек в блестящем картузе, который ранее зажигал свечи, и обратился на явно галицийском наречии:
— Дяденька, это место вам придется покинуть: надо расставить столы, потому что сейчас придет танцмейстер.
— Что такое? В святом месте? Да еще в пятницу вечером? — воскликнул изумленный Меер.
— «Конгрегейшн» граждан Лешно занимает это помещение только по пятницам с шести до восьми вечера. Сейчас уже больше восьми. С этого часа сюда приходит парижский танцмейстер.
— Сюда? В синагогу? — не переставал изумляться Меер.
— Сейчас это больше не синагога, сейчас это — «дансхолл».
Меер схватил молитвенник и убежал. С тех пор он не ходил молиться ни в какие братства, не ел мяса «ихнего убоя» и жил сам по себе. В углу между койкой и сундучком Меер встречал субботу, исполнял все напевы своего ребе, тосковал по еврейству, по жене и детям, а больше всего — по младшему своему, по Иоселе.
Этого мальчика Меер любил безгранично. И вообще, каким бы отстраненным и равнодушным отцом он ни казался дома, Меер с ума сходил от нежности и тоски, так долго не видя детей. Впрочем, и на родине, стоило кому-нибудь из них захворать, он готов был сидеть возле него ночи напролет, заложить последнее, чтобы заплатить доктору и аптекарю за лекарство. А уж здесь, на чужбине и в такой дали от дома, Меер изнывал от тоски по детям и особенно — по Иоселе. Ему хотелось постоянно рассказывать о сыне, нахваливая его сообразительность и прочие достоинства. Он вспоминал все остроумные ответы и догадки своего любимца, коих было бесконечное множество! Когда желание рассказывать об Иоселе становилось нестерпимым, Меер шел на Третью улицу к своим землякам.
Там собирались лешновцы и жила вдова реб Хаима Кагана с семью сыновьями и тремя дочерьми. Реб Хаим Каган был одним из наиболее видных жителей их местечка, и половину здешних обывателей составляли отпрыски этого семейства. Отец и отец его отца были лешновскими гражданами, у них было много детей, так что каждый второй домохозяин в местечке был Каган — либо дядя, либо дальний родственник.
После смерти реб Хаима дети стали понемногу разъезжаться в разные стороны, в дальние края. Первым поехал один из младших сыновей, чтобы стать ремесленником, потом он начал перетаскивать всю семью и, наконец, вдову. С тех пор квартира на Третьей улице стала известным местом для всех, кто из Лешно ехал в Америку. Все направлялись к «тете», ей телеграфировали с корабля о том, что приезжает лешновец, и от нее приходил кто-нибудь из парней «снимать» с корабля. У тети «зеленые» проводили обычно первые дни, пока не устраивались на работу.
В этом же доме собирались земляки в субботние вечера, делились воспоминаниями о родине, о местечке, а когда прибывал новый лешновец с приветами и письмами, все приходили к тете получать их.
Дом был большой, все холостые и неработающие братья жили с матерью, и семья не распадалась. Хана, жена реб Хаима, понимала, что к помощи «Колумба»[1] прибегают не от хорошей жизни, — она все это испытала на себе. Парни, правда, никак не могли понять, чем ей не угодила Америка: дома она, что называется, света Божьего не видела, а здесь ходила по театрам. Но мать отвечала, что ей осточертел «Колумб» (так она называла Америку) с его театрами. Больше всего доставалось от нее «Колумбу», когда кто-нибудь из парней приносил домой не всю заработную плату — тогда Хана готова была достать «Колумба» из могилы! Она даже несколько раз грозилась уехать домой, хотя ехать ей уже было не к кому: вся семья жила в Америке. Не раз Хана со слезами на глазах собирала вещи, желая уехать домой, а однажды дошло до того, что пришлось купить ей шифскарту, чтобы отправить обратно. Однако когда Хана пришла в гавань, огляделась и увидала детей и внуков, которых оставляет на берегу, она сказала:
— А к кому я, правду сказать, поеду, когда «Колумб» отнял у меня всех детей?
Потом подхватила свои узлы и вернулась на Третью улицу.
Так вот, дом вдовы Ханы стал сборным пунктом лешновцев. Молодые люди приходили к ее сыновьям, потому что у молодежи было свое «сосаети» — сообщество, которое именовалось «Лешнер Янг Мен Сосаети» — общество молодых лешновцев. Дети Ханы возглавляли это землячество и проводили там закулисную политику, собираясь в субботние вечера. Пожилые встречались в своем «конгрегейшн», а женщины просто приходили к Хане, потому что знали: если хочешь повидать земляка и поговорить о доме, то встретить такого человека можно на Третьей улице.
Вот и сегодня, в субботний вечер, когда Меер в своем углу, между койкой и сундучком, справил проводы субботы, он надел сюртук и отправился, как обычно, к своим землякам. Ему было очень грустно, потому что прошло уже восемь месяцев, как жил Меер один, без жены и детей. А разве приличествует зрелому мужчине пребывать в одиночестве? Он вспоминал субботы и праздник Пейсах, которые провел вне дома… А дети, думал Меер, как там они на родине без отца? Кто присмотрит за ними? С первой минуты по приезде сюда он начал думать о цели своей жизни в незнакомой стране. Хотя Меер уже посылал жене деньги, чтобы они там не терпели нужды, да и сам жил здесь на свои заработки, он уже стал откладывать каждую неделю понемногу от своей зарплаты. Но чем это кончится? Вернется ли он домой или выпишет семью сюда? Впрочем, того, что удавалось сэкономить, было очень мало как для того, так и для другого. К тому же здесь частенько случались забастовки. Люди состояли членами товариществ, которые выплачивали им деньги в трудные времена. Родственник с Третьей улицы уговаривал Меера вступить в какое-то товарищество «Единение», в котором все рабочие стоят друг за друга горой, но тому было досадно, что родственник и его считает рабочим. Какой он рабочий? Меер — человек не чуждый грамоте. Однако не об этом размышлял он по дороге на Третью улицу. Вернуться домой? Но какой в этом смысл? Как был нищим, так им и остался. И как он будет кормиться? Была бы семья здесь… Все же Меер нормально зарабатывает, живет, как говорится, на два дома, да и откладывает понемногу — вот и были бы вместе… Рохеле, старшая, тоже могла бы устроиться здесь на работу. И вообще, родители, которые переезжают сюда с детьми, только выигрывают! Взять хотя бы вдову реб Хаима с Третьей улицы. Но как перевезти сюда Хану-Лею с детьми? И что делать с соблюдением заповедей Божьих, с обучением? Правда, что касается команды, то из них грамотеев все равно не получится — учиться они не хотят, но как же Иоселе? Думая о нем, Меер испытывал прилив отцовской нежности. Он всегда представлял себе своего младшего сына в послеобеденный субботний час: Иоселе изучает Тору, уже может рассказать наизусть первую главу. Он берет книгу, открывает нужную страницу и хочет, чтобы его проверили. Мальчик направляется к матери и просит, чтобы она слушала; та заглядывает в Тору, но не понимает, о чем говорит Иоселе.
