Литмир - Электронная Библиотека

– Эскиль звонил, – говорит она, усаживаясь. – Навестить заедет!

Я пока молчу, смотрю на нее. Она запускает руку в кисет, достает щепотку табаку, рассыпает по папиросной бумаге.

– Так-так! – Я беру чашку, подношу к губам, мне совершенно неохота встречаться с Эскилем, но я стараюсь не показывать вида, прихлебываю кофе, откашливаюсь. – Когда он заедет? – спрашиваю, изобразив улыбку.

– Он звонил с дороги, у него есть кой-какие дела, так что заедет после обеда, – говорит мама, с улыбкой смачивает кончик самокрутки, сует ее в рот.

Я гляжу на нее, киваю, чувствуя, как портится настроение.

– Эскиль один или как? – спрашиваю.

– Что?

– Он один или с Хильдой?

Мама смотрит на меня удивленно.

– Не знаю, – отвечает, кладет ногу на ногу, раскуривает самокрутку, затягивается. – Я не спросила, но… приедет она, наверняка приедет, – добавляет она, ждет секунду-другую, потом вдруг глядит на меня и фыркает. – Она, знаешь ли, вечно в запарке. Я уж и не помню, когда видела ее, так давно это было.

– Хмм! А Эскиля ты давно видела? – спрашиваю я, знаю, что спрашивать не стоит, ей обидно, что Эскиль редко ее навещает, но удержаться не могу. Она глядит на меня в упор, всего лишь долю секунды, потом улыбается мне быстрой, тусклой улыбкой.

– Ну да, давно. Но Эскиль занят политикой, ты же знаешь. А вдобавок работает. Тут все маленько по-другому.

– Ты и раньше, до того как он был избран в правление коммуны, видела его не чаще, – говорю я, не могу удержаться, так выходит само собой.

Мама по-прежнему тускло улыбается, опять затягивается самокруткой.

– Ладно, давай не будем об этом. – Она выпускает носом дым, мне слышен легкий шипящий звук.

– Не будем так не будем, – говорю я со смешком, настроение хуже некуда, вдруг наваливается уныние.

Мы одновременно берем чашки, отпиваем по глотку, ставим чашки на блюдца, которые негромко звякают, и наступает тишина.

– Между прочим, на днях я встретила Венке, – сообщает мама.

Я смотрю на нее, молчу. Черт, сейчас опять заведет шарманку насчет Венке, никогда, наверно, не перестанет, а мне это надоело хуже горькой редьки.

– Вот как, – говорю, невмоготу мне спрашивать, как у Венке дела или что-нибудь в этом роде, невмоготу говорить с мамой о Венке, я только и способен обронить “вот как”.

Короткая пауза.

– У нее все хорошо, – говорит мама, продолжая дымить.

– Ага, – отзываюсь я, на вдохе.

Пауза.

– По-моему, мы не меньше получаса разговаривали! – продолжает мама, смотрит на меня, улыбается. – Так было приятно, – добавляет она, снова на миг умолкает в ожидании, потом говорит: – Между прочим, она спрашивала о тебе!

Я поднимаю на нее глаза, чувствую, как закипает раздражение. Открываю рот, собираюсь огрызнуться, но обрываю себя, гляжу на стол, секунду выжидаю. Снова смотрю на нее.

– Ты можешь сколько угодно гнуть свое, мама. – Я изо всех сил стараюсь говорить спокойно, даже улыбку выдавливаю. – Все равно мы с Венке снова не сойдемся.

– Так ведь я… никогда об этом и не заикалась, Юн, – говорит она, озадаченно и чуть обиженно, как бы прикидывается наивной простушкой, но я-то хорошо знаю, она норовит внушить мне чувство вины за то, что я бросил Венке, оставил работу и примкнул к рок-группе, только не подает виду, грустно глядит на меня.

– О’кей, – коротко, резковато говорю я. – Отлично.

Она опускает взгляд, вздыхает и едва заметно покачивает головой, сидит нога на ногу, с дымящейся самокруткой в руке, невеселая такая.

– Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, все не так!

Тишина. Я смотрю на нее, знаю, она просто хочет, чтобы я ее разубедил, но молчу.

– Я ведь просто хочу… – говорит она и умолкает, со вздохом глядит на стол и опять едва заметно покачивает головой. – Ничегошеньки-то я не знаю, – бормочет она, снова затягиваясь сигаретой.

Тишина.

Я смотрю на нее, на узкие плечи, на худенькое, скособоченное тело, изуродованное долгими годами тяжелого труда и болезни. Она не так уж и стара, а выглядит старой, измученной. Проходит несколько секунд, и я опять чувствую угрызения совести, не хочу этих угрызений, но все равно чувствую. Смотрю в сторону. Набираю побольше воздуху и снова выпускаю, беззвучно, вздыхаю без звука, опять поворачиваюсь к маме, надо переступить через ее жалость к себе, задавить собственную досаду и дать ей утешение, которого она просит, надо проявить хоть немного великодушия. Проходит секунда. Я открываю рот, вот сейчас попрошу прощения, но молчу, не могу себя пересилить, не могу позволить ей продолжать в таком духе, это же, черт побери, несправедливо, я сто раз твердил себе это, и теперь, черт побери, должен взять себя в руки и не уступать.

Тишина.

– Я тут подумал, не постричь ли тебе лужайку, – неожиданно вырывается у меня.

Она ничего не отвечает, только кивает, с видом раненого зверька.

– Бензин для косилки есть, а? – спрашиваю.

– Канистра в сарае, – говорит она и даже не глядит на меня.

Я смотрю на нее, чувствую, как усиливаются угрызения совести, меня одновременно переполняют досада и угрызения совести, и я вообще не знаю, что сказать.

Тишина.

– Ладно, – говорю я, кладу ладони на подлокотники. – Пожалуй, лучше заняться этим прямо сейчас, быстрей закончу.

– Да, – кивает она, гасит самокрутку в пепельнице.

Пока подстригал лужайку, спина у меня взмокла и теперь чешется, я слегка передергиваю плечами, трусь лопатками о плед, потом закрываю глаза и лежу не шевелясь, чувствую, как припекает солнце, чую сладковатый запах свежескошенной травы. Немного погодя вдруг доносится шорох шин по гравию. Я сажусь, сижу тихо-тихо, напрягаю слух. Эскиль, что ли, приехал, но ведь он должен был явиться после обеда, да, вправду он, по мотору слышу – его тачка, с полным приводом. И через секунду меня вдруг снова одолевает неприязнь, захлестывает что-то вроде паники, я встаю, нагибаюсь, подбираю плед, все это совершенно автоматически, что-то во мне не в силах видеть Эскиля, и я ухожу подальше, к ягодным кустам, спешу, пока он не вышел из-за угла и не увидел меня. Расстилаю плед на траве за самым большим кустом черной смородины, ложусь, прячусь за кустами, вообще-то глупо лежать тут и прятаться, граничит с безумием, но вряд ли поможет, просто я терпеть его не могу, хочу оттянуть встречу насколько возможно. Еще несколько секунд – и до меня доносятся негромкие потрескивания мотора, который только что заглушили, а следом короткий щелчок открываемой дверцы. Потом еще один щелчок, это уже другая дверца. Значит, Хильда с ним, бормочу я себе под нос, тогда еще куда ни шло, он обычно малость сдерживается в ее присутствии.

Тишина.

– Ну, вот и приехали! – вдруг слышу я голос Эскиля, резкий, но приглушенный.

Ответа нет.

– О’кей? – говорит он.

И снова ответа нет.

– Черт побери! – говорит он.

Я лежу совсем тихо, напрягаю слух, слышу скрип шагов по гравию. Одна из дверец машины резко захлопывается.

– Возьми себя в руки! – негромко прицыкивает Эскиль.

Я чувствую, как губы растягиваются в ухмылке, невольно слегка злорадствую: значит, не все у них такое розовое и гармоничное, как любит демонстрировать Эскиль, – злорадство приятно струится по телу. Я осторожно поворачиваюсь на бок, протягиваю руку, слегка раздвигаю ветки смородины, смотрю. Они как раз выходят из-за угла гаража, Эскиль впереди, Хильда за ним, лица у обоих напряженные. Потом Эскиль вдруг оборачивается, тычет пальцем в ее сторону. Что-то говорит, но слов не разобрать, я слышу только, что он зол, говорит тихим голосом, сквозь зубы, а Хильда стоит и смотрит ему прямо в глаза, молчит, но с виду тоже злится, определенно.

Тут внезапно отворяется входная дверь, мама выходит на крыльцо.

– А-а, вот и вы! – Она вытирает руки о белый в синюю клетку передник, протягивает их, спускается по лестнице, навстречу Эскилю. Эскиль снимает темные очки, тоже протягивает руки, стоит и улыбается, протягивая к ней руки. Они обнимают друг друга, долго стоят так, покачиваются из стороны в сторону. Тьфу, противно смотреть, будто год не видались, конечно, Эскиль заезжает нечасто, но все равно, есть же какой-то предел, черт побери, смешно ведь. Потом мама берет его за плечи, чуть отодвигает от себя, вроде как рассматривает.

6
{"b":"167182","o":1}