– Платят, кстати, отнюдь не плохо, – добавляет Эскиль.

– И много ли за год набегает? – спрашивает мама.

– Круглым счетом двести девяносто тысяч, по-моему.

– Так много?

– Да, а может, и еще больше, – говорит Эскиль.

Я сижу, смотрю на них. Они знают, что шоферить я не пойду, но притворяются, будто знать ничего не знают. Говорят таким тоном, чтобы мне было трудно сказать “нет”, стараются принудить меня сказать “да”, думают, я не понимаю. Оборачиваются ко мне, глядят на меня. Проходит секунда, я выдавливаю из себя смешок, слегка мотаю головой. Еще секунда – мама кривит губы в печальной усмешке, смотрит на Эскиля и вздыхает, опять разыгрывает удрученную мать, вроде как не знает, что делать.

– Значит, нет, – говорит Эскиль, улыбается мне. – У тебя, наверно, планы насчет группы. – Это он вдруг произносит без иронии, вроде как искренне, делает вид, что относится ко мне с уважением, знает, что это еще чуток поднимает его в маминых глазах.

– Ох уж эта… группа! – фыркает мама, таким тоном, будто речь идет о венерической болезни.

– Ты все ж таки подумай, – говорит Эскиль, смотрит на меня, как ни в чем не бывало, но вообще-то злорадствует и знает, что злорадствует, выставляет меня неблагодарным бездельником, а себя – щедрым и заботливым старшим братом и потому злорадствует. Я смотрю на него, чувствую растущее отвращение.

– Не о чем тут думать, – говорю я. – Меня это не интересует.

Мама сию же минуту тихонько фыркает и с досадой спрашивает:

– Может, недостаточно хорошо для тебя?

Я смотрю на нее, и у меня вдруг вырывается короткий, громкий смешок: как у нее только язык поворачивается изрекать такие глупости, как она умудряется на полном серьезе выдать такое затасканное клише! Черт, поверить невозможно, черт, она будто играет роль в каком-нибудь хреновом фильме Кена Лоча или Майка Ли[6], черт, ну просто пародия.

– Да, шоферить на машине с рыбой для меня недостаточно хорошо, – говорю я. – Я, знаешь ли, считаю себя лучше вас, – добавляю, с улыбкой глядя на нее, и вижу, как больно ранит ее моя ирония, как злит.

– Ну ладно, – спокойно говорит Эскиль, вроде как предлагает забыть об этом. По-прежнему изображает великодушие, как бы проявляет инициативу и предлагает быть выше этого, сидит и злорадствует, что мы с мамой ссоримся, но делает вид, будто хочет, чтоб мы помирились, знает, что оттого еще немножко вырастает в маминых глазах.

– Юну ведь, кроме себя самого, ни о ком думать не надо, он ведь не так зависит от стабильного дохода, как многие другие, – говорит Эскиль, вроде как берет меня под защиту, ох и ловкач, нарочно представляет мой отказ от работы сущим пустяком, чтобы мама с ним не согласилась и повторила, что я, мол, веду себя как последний идиот.

– Но ему ведь надо где-то жить, – сокрушенно вздыхает мама, делает именно то, на что рассчитывал Эскиль, продолжает корить меня. – И питаться надо, и счета оплачивать, электричество и телефон, да мало ли что еще, – добавляет она. Сокрушенно смотрит на Эскиля, говорит обо мне, а ведет себя так, будто меня здесь вообще нет, не замечает меня, лишает права голоса, вот что она, черт побери, делает, чертовски пренебрежительно, чертовски нагло. – Стало быть, постоянный доход ему все равно необходим, хоть и семью кормить не надо, – говорит она. – Вас-то с Хильдой тоже только двое, однако ж вы оба работаете.

– Так было раньше, – говорит Эскиль, опускает глаза, теребит свои темные очки, потом вдруг усмехается, с легким лукавством.

Тишина.

Хильда оборачивается к нему, глядит на него, взглядом показывая, что он затронул тему, о которой она говорить не желает. Но Эскиль на нее не смотрит, он смотрит на маму, улыбается.

– А как было раньше? – спрашивает мама.

– Ну, раньше мы думали только о себе, – говорит Эскиль, оборачивается к Хильде, улыбается и ей тоже. – Хильда… – говорит он, чуть просительным тоном, добавляет: – Мы потому и приехали.

– Ты о чем? – спрашивает мама.

– Мы решили усыновить ребенка, – говорит Эскиль. – Не хотели рассказывать, пока не уладим все формальности, и вот теперь все в порядке. Через полтора месяца забираем малыша.

Тишина.

Мама поднимает руки, прижимает к щекам, открывает рот, но ничего не говорит, просто сидит с открытым ртом. И тут Эскиль начинает смеяться, видит, как мама обрадовалась, и невольно смеется, ведь всего секундой раньше она сидела печальная и подавленная, а он в один миг сумел поднять ее на вершину блаженства.

– Господи, Эскиль! – громко восклицает мама, встает, протягивает руки над столом, хочет обнять Эскиля. А Эскиль, смеясь, встает и обнимает ее. Оба покачиваются из стороны в сторону. И мама начинает плакать, стоит с закрытыми глазами и плачет, я вижу, как слезы текут по ее щекам, слезы радости, мне, конечно, тоже не мешало бы порадоваться, только вот я не рад, не в силах радоваться за них, по крайней мере сейчас, после всего, что сказано. Пытаюсь выдавить улыбочку, но безуспешно, улыбка получается скверная, вымученная. А Хильда сидит и смотрит на меня, сочувственным взглядом, словно видит меня насквозь, я чувствую, как меня захлестывает стыд, быстро отвожу глаза, продолжаю улыбаться.

– Уфф! – Мама шмыгает носом, утирает слезы, оборачивается к Хильде. – Ох, Хильда! – Она протягивает руки, обнимает и Хильду, кладет подбородок ей на плечо, притягивает ее к себе. А Эскиль сидит и улыбается, смотрит на них, растроганно, потом неожиданно поворачивается ко мне, по-прежнему с улыбкой опирается на подлокотники. Видно, хочет встать и взять меня за руку или вроде того, похоже, не сомневается, что я пожму ему руку, поздравлю. А я этого не делаю, должен бы и хотел бы, но не в силах. Сижу, и всё. И Эскиль наконец видит, что я не встану. Он немного приподнимается и поправляет подушку в кресле, старается замаскировать ситуацию, делая вид, будто неудобно сидел, а я чувствую болезненные уколы совести.

– Поздравляю! – говорю я, ухитряюсь выдавить из себя это “поздравляю”, хоть и с натугой, в голосе безразличие, почти холод. Так оно и есть. Угрызения совести усиливаются, нельзя так ужасно себя вести, но я ничего не могу с собой поделать.

– Спасибо, – говорит Эскиль, как ни в чем не бывало. Опять оборачивается к маме и Хильде, они по-прежнему стоят обнявшись. Никогда я не видел, чтобы мама была с Хильдой так ласкова. Хильда никогда ей не нравилась, она не принимала ее, а теперь вроде как принимает, не выпускает из объятий, а Хильда смотрит через ее плечо прямо на меня, улыбается, но глаза серьезны, она видит, что я радоваться не в силах.

– Поздравляю, – опять говорю я, стараюсь улыбнуться, совершенно невозмутимо, да только она видит меня насквозь, знает, каково мне, я вижу по ней.

– Спасибо, – отвечает она, таким печальным тоном, будто хочет показать, что в глубине души сочувствует мне.

Тут мама выпускает Хильду из объятий.

– Господи, я… у меня нет слов! – говорит она, на миг умолкает, просто стоит с широкой улыбкой на губах, потом, легонько хлопнув в ладоши, с жаром говорит: – Ну, рассказывайте, я хочу услышать обо всем. – Она садится. – Откуда малыш родом, какого он пола, как вы решили его назвать – я хочу знать все-все! – говорит она прямо-таки с чрезмерной живостью в голосе, я и правда никогда раньше не видел ее такой. Хильда смотрит на нее, улыбается, но вроде как не хочет совсем уступать, быстро смотрит на меня, а при этом роется в сумке, она будто опасается задеть меня, будто ради меня приглушает свою радость.

– Вот, – говорит она, достает какие-то документы, желтые и розовые бумаги, скрепленные вместе за уголок. – Смотрите! – Она осторожно вытаскивает фотографию, застрявшую под скрепкой.

– О, у тебя есть фото? – с энтузиазмом восклицает мама. Съезжает на самый краешек кресла, протягивает руку. – Дай-ка поглядеть! – Она берет карточку, смотрит на нее во все глаза, ничего не говорит, только смотрит. Потом вдруг опять начинает плакать, слезы капают из уголков глаз. – Господи, какой же хорошенький, – говорит она, сглатывая слезы, – откуда он?