Шлет Ходкевич в бой ротмистров и хорунжих, теснят Трубецкого. Еще немного — и поляки прорвутся к переправе, начнут переводить обоз через Москву-реку. К самому берегу прижали гусары ополченцев воеводы Дмитриева, заняли Клементьевский острожек. Отходят донцы.

Пожарский повернул на Ходкевича Алябьева:

— На тебя надежда, воевода Андрей, надобно гетмана из Замоскворечья вытеснить.

Переправился Алябьев на правый берег, позвал полки на Замоскворечье, но черкасцы перекрыли воеводе дорогу. И тогда встал Алябьев в заслон напротив того места, где Неглинка в Москву-реку впадает. Артамошкины ватажники на левом крыле гусар сдерживают. Акинфиев товарищей подбадривает:

— Пешего гусара рогатиной встречай, топором охаживай, ядрен корень.

В рукопашной гусару броня и крылышки помеха, не одного уложили ватажники. Шлет Пожарский ярославских ополченцев Алябьеву на выручку, а московских стрельцов — на Струся, но Ходкевич еще в силе. Дугой изогнулось земское ополчение, вот-вот рассекут его надвое. Один за другим появляются у Пожарского воеводы и старшины с вестями неутешительными, и только стрелецкие начальники порадовали: немцев и ляхов в Кремль загнали.

Тревожно князю Дмитрию Михайловичу: ну как прорвется гетман в Кремль с огромным запасом порохового зелья и продовольствия, сядет в осаду, тогда жди из Речи Посполитой новое королевское воинство. И как знать, не покорятся ли бояре воле Сигизмунда? А тут еще Трубецкой гонца прислал, спрашивает, не прекратить ли сопротивление?

Не успел Пожарский ответить, как подскакал Минин, прямо из боя, разгоряченный, ворот рубахи нароспашь, неприкрытые волосы взлохмачены.

— Князь, дай дворян гетману в спину ударить!

— Бери, Кузьма Захарыч, может, в этом спасение! — Пожарский снял шлем, перекрестился: — На тебя, Всевышний, уповаем!

Дрогнула земля под копытами, три сотни дворянской конницы повел Минин. Первыми, бросив обоз, побежали гусары и гайдуки.

— Телеги отсекай! — крикнул Минин. — Бери шляхту в сабли!

Ободренные успехом дворян, казаки Трубецкого выбили поляков из Клементьевского острожка. Ударил и воевода Алябьев по черкасцам и каневцам.

Вздохнул Пожарский, час перелома настал. Убедился в том и Ходкевич, крикнул в гневе:

— Позор, панове, позор! И это гордая шляхта? Когда мы потеряли половину возов, нам без надобности рваться в Кремль. Спасайте то, что осталось. Либо вы, панове, мыслите иначе? — Ходкевич повел тяжелым взглядом по ротмистрам и хорунжим. — Мы не станем делить участь кремлевских страдальцев. Но мы скоро вернемся. Играйте отход, панове!

Минул месяц, на второй перевалило, как увел Ходкевич остатки своего воинства к Смоленску. В Кремле и Китай-городе голод и мор. По Москве слухи поползли: ляхи и литва людоедствуют.

Съехались на Неглинной Пожарский с Мининым и Трубецким и решили: время выбивать недругов, а прежде послали в Кремль Барай-Мурзу Кутумова с предложением сложить оружие, но польские военачальники не пожелали слушать татарского хана.

И тогда навели ополченцы на Китай-город и на Кремль пушки. Едва солнце поднималось, огневой наряд вступал в работу. Минин пушкарям наказал стрелять бережно, дабы храмам и дворцам урона не причинить…

А Москва строилась слободами. Всем земским ополчением рубили дома, обносили дворы заборами тесовыми, и оттого смолистый дух вытеснил запах гари.

Из Кремля от Мстиславского пробрался к Пожарскому человек. Просил князь Федор прекратить обстрел. В Кремле-де не только ляхи, но и русские люди. На что Пожарский ответил:

— Русские люди здесь, а там каины, кои королю служат. Но ежели бояре уговорят полковников открыть ворота Кремля и Китай-города, мы им худа не причиним, и как владели вотчинами своими, так и владеть будут…

Выпроводив посланца, князь Дмитрий Михайлович укоризненно покачал головой, повернулся к Минину:

— Единожды поступивши против совести и чести, кто ведает, не погрешат ли вдругорядь?.. Однако князья Мстиславский, Воротынский, Шереметев и иные, какие Владислава признали, рода древнего, и нам их под защиту брать, Кузьма Захарыч. А как Земский собор государя изберет, он и воздаст каждому свое. Мы же этим боярам не судьи…

Частыми обстрелами проломили пушкари проходы в Китай-город. Кинул Трубецкой казаков. Гикая и визжа, ворвались они на Красную площадь. Заметались ляхи и литва. Их секли саблями, кололи пиками. Из Кремля выступила подмога, но подоспели ополченцы и закончили бой.

Едва все стихло, как показались священники в полном облачении, они несли икону земского ополчения — Казанской Божьей Матери. В благостной тишине раздался голос Минина:

— …Она вела нас на освобождение Москвы и России от засилья Речи Посполитой. Настанет час, и благодарные граждане в память о том заложат на этом месте храм и будет он напоминать потомкам нашим о великом подвиге российского человека…

Двадцать пятого октября 1612 года, а по-старому лето 7120-е, открылись створы Троицких ворот Кремля, и по каменному мосту через Неглинную потянулись в плен остатки войска польского, приведенного в Москву коронным гетманом Станиславом Жолкевеким.

Радостно звонили колокола, величая народ российский, отстоявший свою государственную независимость.

Эпилог

Государю всея Руси Ивану Васильевичу Грозному в час кончины привиделась мать, Елена Глинская. Будто наяву, стоит она у его постели и говорит:

«Во блуде жизнь провел, Иване!»

Царь голову от подушки оторвал, выкрикнул гневно:

«Изыди, не яз во блуде повинен, ты меня во блуде зачала! Аль запамятовала князя Овчину-Телепнева?»

А взгляд у государя сатанинский, горящий.

Покидала жизнь царя, маньяка и садиста, и ни при последнем дыхании и ни тогда, когда в прежние лета одну за другой отправлял в могилу своих жен и наложниц либо с безумной жестокостью изводил боярские роды, щедро поливая их кровью российскую землю, никак не предполагал он, что с его смертью и смертью сына, слабоумного Федора, прекратится династия Рюриковичей…

В скоротечное царствование Бориса Годунова, в начале семнадцатого века, Россию постигнут неурожай и голод, моровые лета, объявятся самозванцы, прокатятся холопские бунты, а страну охватит крестьянская война против боярского царя Василия Шуйского.

С самозванцами придут на Русь ляхи и литва, немцы и шведы, станут грабить города и деревни, вступят в Москву…

В истории России это десятилетие назовут Смутной порой, порой сложных экономических и политических потрясений, великого страдания и горя народного.

В то приснопечальное время военная мощь, ослабленная смутой, не служила гарантом защиты государства, и Речь Посполитая и Швеция взирали на тяжко больную Русь как на лакомый кусок, каковой коли целиком не проглотишь, так добрый кусок отхватишь.

Однако история России и иной урок преподносит; в пору возникновения реальной угрозы утери национальной независимости все социальные слои народа сплачивались в борьбе с врагами. В этом убеждаешься, заглянув в историю смуты. Именно земское ополчение было единением российского люда против польского и шведского нашествия.

И когда по российским просторам еще рыскали отряды шляхтичей и шведов, а короли Речи Посполитой и Швеции, как назойливые свахи, навязывали на российский престол королевичей, Москва заявила: «Ни под ляхами, ни под свеями жить не желает», а на угрозы Сигизмунда к западным российским рубежам двинулось московское воинство…

По городам читали грамоты Боярской думы об освобождении Кремля от ляхов и литвы и звали в Москву, на Земский собор, «лучших людей», «дабы всем миром «удумать» российского государя.

В заботах бояре: кого царем назвать? Да был бы он рода древнего и их жаловал. Василий Голицын? Однако в Речи Посполитой он. Федора Мстиславского? Но кто, как не он, коронного гетмана в Москву впустил. Дмитрия Трубецкого? Так он самозванцу до последнего часа служил…

Кто о юном Михайле Романове мысль подал, мраком покрыто. Будто боярин Иван Никитич Романов имя племянника Мстиславскому назвал, тот Шереметеву, Трубецкому, Морозову…