– Дитя, – прозвучало под кронами древесных великанов, и клинки упали, утянув за собой перевитые жилами руки.

Эль Гато качнулся было вперед.

Жесткое лицо его стало вдруг детским, обиженным. Казалось, что он сейчас прильнет к широкой груди Старшего.

– Не дай ввести себя во искушение, сын мой, – хлестнуло из-за деревьев.

Мгновение на лице Эль Гато была видна борьба, но вот оно закаменело в привычной жесткой настороженности, и руки согнулись в локтях, поднимая клинки. Но видно было – тяжело рукам.

Из-за деревьев неторопливо вышел седовласый мужчина в коричневой рясе с большим серебряным кольцом на широкой груди. Высокий лоб мыслителя несколько не вязался с тугими скулами и крепким подбородком. Но жесткие губы, тяжелый взгляд больших глаз указывали на то, что человек этот привык повелевать. Вместо вервия ряса была подпоясана широким ремнем, который слегка перетягивал на сторону тяжелый меч. Руки привычно прятались в рукавах сутаны.

Подошел, остановился рядом с Эль Гато. Окинул тяжелым взглядом Старшего. Тот с улыбкой принял тяжесть взора.

– Мир тебе, Гравольф, – пророкотал неожиданно тяжелый бас.

– Не думал тебя здесь встретить, Доминик. Но не жди, что пожелаю тебе здравия или дня доброго. Не знаю, как все повернется, но, боюсь, недолго тебе наслаждаться жизнью.

– Не смей угрожать мне, – рокотнуло в ответ, – нечисть.

– Оставь, – поморщился Старший. – Ведь здесь все свои.

– Да как ты смеешь?!

– Смею. Ибо жизнью ты мне обязан. А эти двое – потомки мои. О чем тебе, кстати, известно.

– Прекрати! Воины сии – Дети Единой Матери Нашей – Пресвятой Церкви. И ты не волен над ними.

– Послушай, почему ты все время кричишь? Или ты не уверен в себе? Как я понял, это твое приглашение мне пытался передать Котенок.

– Забудь мерзкое имя это! После Святого Обряда имя ему – Филипп.

– Как же, как же, – примирительно вскинул руку Старший. – Так твое?

И монах вдруг потупил яростный взор.

– Мое.

– Но что случилось, Доминик?

– Отец Доминик, – вновь налился тяжестью голос.

– Да какой ты отец, – вдруг рокотнуло хрипло в горле Гравольфа, – если спокойно говорить не можешь. А ведь раньше говорили мы много. Ты не знал, Котенок? Большими друзьями ведь были.

– Да, были. Но не поддался я речам бесовским, – гордо вскинул голову монах.

– Каким речам?

– Бесовским.

На лице Старшего явственно отразилась досада.

– Это когда я тебя из рук весельчаков барона Субботы выдернул, когда ты им Слово свое нести собирался? Когда они спорили, до какого из деревьев твои кишки достанут? Когда месяц тебя выхаживал? Когда историю твоего Мира тебе рассказывал? Когда с ложки тебя кормил?

Старший, похоже, рассердился не на шутку. Волк невольно подобрался.

– Я помню добро твое. И потому пришел с добром.

– С добром? – весело оскалился Гравольф, стрельнув взглядом на тела поверженных.

– С добром, – твердо повторил Доминик. – Все сказанное тобой донесено было до Отцов – иерархов Единой Матери Нашей Пресвятой Церкви. И твои слова, и слова отшельника того, что заблудших детей, оборотнями именуемых, учит. И просьба твоя о встрече обсказана. И решено было на Верховном Капитуле том вот что.

Не нужна Единой Матери Нашей Пресвятой Церкви нечеловеческая мудрость. Лишь тот, кто Обряд Святой пройдет, вправе знаниями своими делиться. Ибо все, что не от Отца Нашего Небесного, от подлого Антипода Его исходит. Согласись же принять Обряд Святой и приди к нам. Как брат.

Старший исподлобья смотрел на Доминика. Волк бы сказал – прицеливаясь.

– А если нет?

– А буде откажется кто, да падет он жертвой гордыни своей.

– Но почему, Доминик?

– Нет места ни вам, ни знаниям вашим среди людей. Уходите от нас. Либо – умрите.

– А как же они? – указал Старший глазами на волка.

– Они твари есть лесные, неразумные и бездушные. Незачем им свет знаний.

– Жесток ты.

– Жесток, но справедлив. Нет твари под небом сиим, человеку равной. Так есть, и так будет. Ответствуй мне, – вновь загремел его голос, – согласен ли ты Обряд Святой пройти? Если согласен, то дай на то свое слово. Ибо знаю я, хоть и блуждаешь ты во тьме заблуждений, но крепко слово твое. Отвечай же!

И в яростных глазах мелькнула… мольба?

– Не могу я их бросить, – тихо сказал Старший. Очень тихо. Но волку в его голосе послышалось далекое ворчанье грома. – Никак не могу.

Доминик, казалось, стал выше.

– Или ты дашь согласие, или не уйдешь отсюда вовсе.

И, к немалому удивлению волка, с ветвей деревьев на землю бесшумно слетело с десяток воинов. Разномастно вооруженные, они выглядели опасно. Отряхивая с плеч листву, поднялось из укрывищ еще полдюжины в волчьих душегреях. Волк удивился. Он не чуял их запаха. Их не было!

На лице Гравольфа мелькнуло недоумение. Но именно мелькнуло. Широкий клинок копья со свистом очертил круг над головой.

– Не стоит оно того. Поверьте, дети!

Жесткие губы Доминика искривила недобрая усмешка.

– Дети? И ты поднимешь оружие на детей? На своих детей?

Окаменелое лицо Старшего сломала усмешка. Горькая, как боль.

– Глупец! Неужели ты не понял? Все вы наши дети! И ты, и они, – добавил он уже тише.

– Лжец, – хлестнул ответ. – А хочешь совет? – И, не дожидаясь: – Уходи. Совсем уходи. Вы не нужны нам. Не нужны! Убирайтесь в свои логова, залезайте в свои норы, прячьтесь в пещеры! Только оставьте нас. Оставьте. Вы не нужны нам! Не нужны!

Истерику прервало тихое:

– А им? – Ладонь Старшего опять упала на загривок волка.

Из Доминика будто выпустили воздух. Он вдруг разом ссутулился. Быстро развернулся на месте. Пошел. На ходу бросил:

– Убейте его. Волка не троньте. Пусть расскажет, чтоб неповадно было.

Копье опять мутно гуднуло над головой, воины отшатнулись, но наконечник блеснул синей молнией и с глухим стуком зарылся в плотный хвойный ковер. Гравольф широко раскинул мощные руки. Безоружный.

– Бейте, дети!

И те было шагнули… Серым серебром метнулась кольчуга Эль Гато, и он встал, закрывая собой Старшего. Сложный зигзаг выписали узкие ловкие мечи.

– Назад, – зашипел рассерженный кот.

В лесу было тихо. Но волк слышал, как испуганно шепчутся Малые Народцы, как со страхом стонут деревья, знающие, что может и их случайно укусить злое железо; как птахи закрывают крыльями глазики детишкам, чтобы не смотрели на бесстыдное смертоубийство. И вдруг в ноги толкнуло. Еще и еще. И слух на крае слышимости ухватил… Грома раскаты? Но не пахнет грозой, не пахнет. Конями воняет. И какими конями!

Волк хорошо помнил, как раз надумал отбить жеребенка к лесу. Только не рассчитал. На помощь детенышу примчался лютый жеребец. Покувыркался тогда волк по траве, от тяжелых копыт уклоняясь… Загривок невольно встопорщился. Эти кони были пострашнее. От того несло рассерженным спокойствием, а от этих перло давно сдерживаемой яростью. И не сдержанной.

– Помереть спокойно не дадут, – недовольно рыкнул Гравольф. И, гибко наклонившись, с неожиданной быстротой ухватил древко брошенного было копья. Мягко встал рядом с Эль Гато. – Остановитесь, дети, – негромко проговорил. – Недоброе вы собрались делать по наущению. Не было такого, чтобы дети на Старших руку подняли. По незнанию, бывало, сталкивались, но по незнанию. Теперь же…

– Не слушайте его, дети мои. Убейте и его, и отступника, – глухо проговорил невесть когда вернувшийся Доминик. И добавил устало: – Убейте.

А к грохоту копыт добавился громкий треск ломаемых сучьев. Кто-то мощнотелый ломился сквозь чащу, не волк, не медведь, не тигр, а тот, кто, в неистовство впадая, не видел разницы между врагом, камнем и деревом, сокрушая все с одинаковой мощью и яростью.

И чужане уже услышали приближающийся грохот и учуяли запах приближающегося. Завертели головами, распознав опасность своей звериной половиной. Лишь глухой, как все люди, Доминик кровожадничал: