— А как она выглядит?

— Как звучит электрогитара.

Такси производило такое впечатление, как будто водитель в нем и жил. Такое же впечатление производил и сам водитель. В салоне воняло застарелым табаком и биг-маком, который лежал в полистироловой коробке между водителем и пассажирским сиденьем и от которого тот откусывал перед каждым красным светофором.

Соня попробовала открыть окно, но оно не открывалось.

— Вам жарко?

— Нет.

— Это хорошо. А то я мерзну.

— Просто… было бы жаль, если бы я заблевала вам все сиденье.

Водитель нажал на кнопку, и стекло рядом с Соней бесшумно опустилось в обшивку дверцы.

В лицо ей повеяло холодом грязного апрельского дня. Таксист демонстративно поднял воротник куртки.

Он нарушил молчание лишь в самом конце поездки. Их остановил полицейский, и им пришлось ждать, пока не отъедут три припаркованные у тротуара машины «Скорой помощи».

За оцеплением собралась небольшая толпа и глазела на «Бедлам», бар с живой народной музыкой, вход в который охраняли двое полицейских.

— Название у них, конечно, подходящее, ничего не скажешь… — пробурчал водитель.

— Да-да… — ответила Соня, мрачно глядя в окно в ожидании разрешающего жеста полицейского.

Перед ее домом стоял мебельный фургон с надписью «КОЛЕР. Перевозки и прокат грузового транспорта». Вместо «о» в слове «Колер» желтел смайлик. На асфальте перед фургоном ждала своей очереди на погрузку какая-то убогая мебель.

«Любая мебель, стоящая перед мебельным фургоном, всегда кажется убогой», — подумала Соня. Она переехала сюда в надежде, что никто из знакомых не увидит ее здесь. Риск и правда был минимальным: люди, знавшие Соню, избегали этого района. Это стало одной из причин, по которым она перебралась сюда, хотя могла выбрать жилье и получше.

Она расплатилась с таксистом и вышла из машины. Тот не счел нужным открыть ей дверцу, хотя она дала ему на чай. Поэтому она тоже не сочла нужным закрыть за собой дверцу. Он что-то крикнул ей вслед, но она не расслышала слов.

На лестнице ей пришлось пропустить двух молодых мужчин, тащивших вниз красный диван. Лицо одного из них было ей знакомо. Если бы она не чувствовала себя такой разбитой, она бы сказала: «Переезжаете?» или еще что-нибудь, такое же глубокомысленное.

Когда она вошла в квартиру, за окнами уже начинало смеркаться. Закончился еще один день, который она рада была бы вычеркнуть из памяти. Из гостиной доносился металлический звук, который обычно производил Паваротти, мечась по своей клетке. Она подошла к нему и сняла покрывало с клетки.

— Извини, Паваротти, я — свинья.

Она дала ему свежей воды и свежий корм, прикрепила к прутьям клетки новую метелку проса.

— Сви-нья! — пропела она. — Скажи: свинья!

В спальне горел свет. На неубранной постели валялась одежда, которую она вчера мерила, собираясь на вечеринку. Перед зеркалом стоял бокал с недопитым шампанским, которым она поднимала себе настроение перед выходом.

В кухне царил приблизительно такой же порядок, как и в той, где она час назад стояла голой. В холодильнике она нашла бутылку давно выдохшейся газированной минеральной воды.

Она разделась и бросила белье в корзину. В раковине были замочены несколько пар трусиков. Стиральный порошок белым слоем осел на черной ткани. Как мел на морском дне.

Соня отодвинула душевую занавеску, повертела краны, пока не добилась нужной температуры, залезла в крохотную сидячую ванну, встала под обжигающе горячий душ и разревелась.

Ее разбудил чей-то протяжный крик. Она встала, надела кимоно, подошла к двери и приоткрыла ее. С лестницы, откуда-то снизу, доносились отчаянный женский плач и грубый мужской голос.

Соня закрыла дверь на задвижку, не колеблясь, направилась к телефону и набрала номер полиции.

— Амбос-штрассе, 111, на втором или на третьем, а может, на четвертом этаже женщине срочно нужна помощь.

Пока она, стоя у окна, ждала полицейских, к ней вернулись образы.

Со звоном разлетающееся на куски стекло входной двери рядом с ручкой.

Рука, просунутая в образовавшееся отверстие.

Глубокий, еще бескровный порез между большим и указательным пальцами.

Пальцы, нащупывающие ключ.

Порез, из которого вдруг хлынула кровь.

Струйки слюны в уголках рта — как тогда, когда его не назначили руководителем отдела частных инвестиций.

Кровь. Повсюду кровь из раны Фредерика и из ее разбитой губы.

Кровь на свежей водно-дисперсионной краске. Кровь на его белой рубашке. Кровь на ее белом комбинезоне.

Вновь и вновь повторяемые три слова. Три острых, как бритва, отливающих стальным блеском слова: «я», «убью», «тебя».

Белоснежная майка на черной коже сенегальца с пятого этажа.

Кровь Фредерика на этой майке — круглое красное пятно, как на японском флаге.

Офицерский пистолет из левого ящика письменного стола Фредерика.

Фредерик на полу лицом вниз.

Наручник на запястье его окровавленной руки.

С лестницы все еще доносился плач. Внизу, в начале Амбос-штрассе, показался пульсирующий голубой огонек, который все приближался и приближался, пока Соня наконец не различила патрульную машину. Она медленно, как почетный эскорт иностранной правительственной делегации, подъехала к дому.

Двое полицейских вышли из машины, посмотрели вверх, на окна, и направились к подъезду.

Раздался звонок домофона. Соня испуганно вздрогнула, подошла к двери и нажала на кнопку. Потом открыла дверь и прислушалась.

Шаги. Звонок. Голоса. Плач постепенно стих. Потом раздался звонок в ее дверь.

— Да? — откликнулась она сквозь закрытую дверь.

— Полиция! — послышался грубый, раздраженный голос. — Это вы звонили?

Соня открыла дверь. Полицейские, оба молодые парни, были так увешаны оружием, запасными обоймами, дубинками, наручниками и прочими атрибутами своей правоохранительной деятельности, что им приходилось держать руки немного в стороны. Блондин выглядел приветливей своего товарища. Но говорил брюнет.

— Сдохла собака! — пролаял тот. — И вы из-за этой ерунды вызываете полицию?..

— Я же не знала, почему женщина плачет.

— А почему не поинтересовались?

— Я боялась.

— «Боялась»! — Он заглянул в квартиру. — Вы одна?

— А что?

— Я спрашиваю, вы одна?

— Да. Какое это имеет значение?

Он молчал, сердито уставившись на нее.

— Я думала, женщину бьют…

Зачем она вообще оправдывается?

Блондин собрался уходить. Но его коллега еще не закончил.

— Ревущая женщина — еще не факт насилия!

— Я постараюсь запомнить это.

Соня взялась за ручку и попыталась закрыть дверь, но брюнет просунул ногу в щель.

— Пошли, Карли! — сказал блондин.

— Сейчас. Вы не пьяны?

— А вы что, хотите арестовать меня за то, что я спала в нетрезвом состоянии?

Блондин подавил усмешку. Его товарищ покраснел от злости.

— Послушай, ты!.. Ты можешь придуриваться с кем угодно, но только не со мной! Я таких, как ты, вижу насквозь, поняла? Я таких, как ты, повидал немало! Со мной эти номера не проходят! Запомни!

— Пошли, Карли! — Блондин подергал его за рукав.

Тот еще постоял в нерешительности, словно размышляя, можно ли оставить «такую» без наказания или нужно довести дело до конца. Потом вдруг резко повернулся и пошел к лестнице.

— Спасибо, что позвонили, — тихо сказал блондин и последовал за ним.

Соня заперла дверь на задвижку. В доме, насколько она знала, имелась только одна собака — жирная облезлая псина, страдавшая одышкой, которая, возможно, когда-то была шпицем. Ее хозяйка, довольно красивая и слишком молодая для такой старушечьей собаки, была родом откуда-то с Балкан и жила со своим мужем на третьем этаже. Кто же мог подумать, что она так привязана к своему четвероногому другу!

Соня опять почувствовала, как к горлу подступают слезы. Она легла в постель в надежде, что, наревевшись как следует, в конце концов уснет.