О прожитом напоминает.
И память улицы листает,
Словно вернулась я домой.
В себя пытаюсь не глядеть
В себя пытаюсь не глядеть. Там комната.
Шкаф книжный. Выключатель за трюмо.
И от кровати створка зеркала отвёрнута.
И полукруг пятна, словно клеймо.
И дверь. И мама всё заснуть пытается.
Вновь приступ астмы. «Скорая». Укол.
Ободранною ножкой «светит» стол.
Диван, когда-то бывший раскладным.
Перина довоенная под ним.
Я осязаю всё. До мелочей.
Вот только нет давным-давно ключей.
В себя пытаюсь не глядеть…
Отпусти!
Отпусти! Я не в силах с тобой больше жить!
Твоя слабость, притворная, лишь раздражает.
Если жизнь без любви, как известно, бывает,
И любовь я без жизни смогу пережить.
Ф.Я. Рождался раб
Рождался раб, чтоб в рабстве жизнь прожить.
И был не в силах он что-либо изменить.
Мы в лучшем положении с тобой.
Что ж недоволен ты своей судьбой?
Ворчишь, что мир давно уже не тот.
Всё тот же мир. И царь в нём. И народ.
Империи. Колонии. Вассалы.
Бродяги. Крепостные. Феодалы.
Всё та же барства милость и немилость.
Легенды о любви, про справедливость.
Пустой день долог
Пустой день долог. Ночь – ещё длинней.
Ведь день, коль захочу, подарит сна забвенья,
А ночь – только знакомые мученья.
Все радости – за поворотом дней.
Муж сладко спит.
Храпит,
Покой обозначая.
Что может он против моих ночей?
Вот лишь коснуться ласково плечей.
Исчезла сказки призрачность шальная.
Пегас умчал. Все бросили меня.
Лишь тьма ночей. Да суетливость дня.
Всё точно так, как мама предрекала.
Конец походит чем-то на начала.
Транжирь или копи, ползи или спеши,
Тоска и одиночество Души.
Когда кончается ненастье
Когда кончается ненастье,
Внезапный, призрачный покой,
Воспринимаем мы как счастье,
И рады милости такой.
Но скуки медленный паук
Жизнь паутиной заплетает.
Тоска. Всё валится из рук.
И призрак счастья исчезает.
А.М. Жена холодная
Жена холодная? К тому же и гуляет?
А муж «горяч, вот ей и изменяет»?
Так может не жена «холодная», а муж,
И не догадливый к тому ж.
Если будет Дан мне день
Если будет Дан мне день для размышлений,
Если завтра вновь мне Позволят быть,
Буду жить опять искрами мгновений,
И, сквозь беды, также над собой шутить.
Жизнь – такой реликт! Кто постигнуть в силах?
Слабый женский ум? Сильный ум мужской?
Можно погрустить на родных могилах,
Можно быть довольным, или нет, судьбой,
Горевать, прощать, плакать, иль смеяться,
Раздавать своё, или брать взаймы,
Нараспашку жить, иль всего бояться…
Но нельзя За Жизнь заглянуть Во Тьмы.
Смешны все не прощенья
Смешны все не прощенья! И прощенья!
Есть только сны! И чёрная метель!
И жизни бешеная карусель
С холодным безразличием вращенья!
Трудяги Мойры обрезают Нить.
Простили ль нас? Успели ль мы простить?
Как получилось? Что теперь в остатке?
Всё скрыто временем в невидимом осадке!
Рыбка, кушай птичку
«Рыбка, кушай птичку», «Птичка, кушай рыбку» -
На Планете вашей счастье и уют.
Не могу я спрятать грустную улыбку:
Все едят друг дружку, дружно так жуют.
Тоже «человечки», коих Жизнь «щадила»,
Но они друг дружку что-то не щадят,
Даже без причины, и с улыбкой милой,
Все один другого дружненько едят.
Из старых анекдотов
Кто твой друг и кто твой враг,
Не поймёшь порой никак.
На дорожке, средь полей,
Замерзает воробей.
Он уж думал: дело плохо
И не светит ничего.
Шла корова, и лепёха
Вдруг свалилась на него.
Ожил он, забыл про стужу,
И от счастья сразу в крик,
Выткнул голову наружу,
Да чирик, чирик, чирик.
Пробегала мимо кошка:
Что за странная лепёшка?
Быстро лапою поддела,
Вытащила… да и съела.
Не тот враг, кто наложил,
Мимо проходя!
Не тот друг, кто «удружил»,
Вытащив тебя!
Не летай в мороз, во тьме,
Чтоб беды не кликать!
А, уж коль сидишь в дерьме,
Нечего чирикать!
И было? Иль нет
И было? Иль нет? Не знаю.
Каждою строчкой своей,
Припадаю к памяти дней.
Но никто уже не отзовётся.
Только птица ночная смеётся,
Что осенним листком опадаю,
Или плачет, на смех похоже,
Что возможно одно и то же.
Л.Т. В том ли моя вина
…после стольких лет боли, извинений,
прощений… и… новых болей… не осталось
ни чувств, ни эмоций – одно бесконечное
удивление…
В том ли моя вина,
Что Душа от жизни пьяна?
И неможется ей, и хохочется,
Поделиться радостью хочется.
Колобродит она, шатается,
Всем улыбкам навстречу бросается.
А улыбки бывают разные.
А улыбки бывают праздные,
И не все от добра и веселия,
Иль от робости и смущения.
Злые, лживые,
Да фальшивые.
Как гримасы давно застывшие.
Словно маски лица прикрывшие.
И завистливые, и жадные.
Им чужие боли – отрадные.
Им Душа моя – как в глазу бельмо.
Её радость им – зло во зле само.
Её щедрости не дано понять!
Растоптать! Убить! С грязью размешать!
Сметь наивной быть?! Столько лет прожив?
Да ещё любить счастья миражи?!
Им корысть найти б, стал знаком бы вид.
Но корысти нет – это их и злит.
Умудрённая и наивная -
Не для всех – удобоваримое!
В рамки общие не помещается.
Словно дискомфорт, отвергается!
Там где боль была – только грусть.
Хамству этому улыбнусь.
Что поделаешь? Всё меняется.
И наивность, порой, умудряется.
И, живя среди ста забот,
Всё наивна! А вам всем: «ВОТ!»
А между тем
А между тем, Христос еврейским сыном был.
Но Христианский Мир о том забыл.
Мир помнит то, что выгодно ему,
А остальное – просто ни к чему.
Они, евреи, как в глазу бельмо!
На них поставить чёрное клеймо!
Во всех грехах и бедах обвинить!
Сам дух их отовсюду истребить!
Забыть, кто дал рожденье! И кто – смерть!
И о Родителях – не сметь!
Ведь Дух, от Духа, в Духе – Знаем сами!
А мать? Да, что там – мелочь под ногами.
Ей трон воздвигли, имя изменив,
И Путь Её, Земной, похоронив.
Вот если б всех евреев истребить,
О прошлом вовсе можно бы забыть.
Ах, мужчины
Ах, мужчины всегда «одиноки».
«Не согретые, бедные души…»
Собирают сочувствия крохи,
Только кто-то развесит уши.
Но напрасно ко мне стучаться.
Мне хватило лишь раз попасться.
Вспоминаю – самой смешно.
Впрочем, мы женаты давно.
Он, возможно, другим напевает,
