Увидев этих презренных животных, я окончательно потерял всякую надежду на спасение. Сейчас они заметят меня, пользуясь моей слабостью, снимут с меня всю одежду, заберут драгоценные штаны и оставят больного и голодного издыхать среди темного леса.
О сопротивлении нечего было и думать. Как ни были слабы еху, я был еще слабее их. Нужна была сила, ловкость, быстрота движений, а я едва мог поднять собственную руку.
Надо спрятаться, чтобы еху не могли заметить меня.
Прижимаясь всем телом к земле, я пополз в глубь лесной чащи, но как ни был я осторожен, ветки хрустнули подо мной, и этот хруст выдал меня. Старый еху, ковырявший землю изогнутой палкой, бросил свою работу и направился ко мне. Наверное, он предполагал найти здесь какую-нибудь крупную дичь.
Забыв осторожность, я пополз быстрее и нечаянно поднял голову. Еху остановился. Он увидел меня.
Я думал только о спасении. Может быть, мне удастся разжалобить это грязное животное. Я взмолился к нему о пощаде, но голос изменил мне, и я услышал только свой невнятный стон.
Обросшая длинной грязной шерстью морда склонилась надо мной.
— Что с вами, господин? — услышал я довольно-таки приятный голос. В голосе этом чувствовалась жалость, сострадание, забота.
Новое открытие — в этой стране еху умеют говорить.
Преодолевая чувство гадливости, я взял протянутую мне руку и сел на землю. Самка и детенок еху бросили работу и подошли ко мне.
— Я голоден, — сказал я, — но у меня есть деньги.
С трудом достав железную монету, я протянул ее старому еху.
— Не надо мне ваших денег, господин, — ответил старик. — Я рад бы и так накормить вас, но у нас самих только и есть, что два биттля картошки.
Самка порылась в корзине, наполненной листьями и ягодами, и достала небольшой кусок хлеба и пару печеных картошек.
— Кушайте, — сказала она, подавая мне эту скромную пищу, — а мы как-нибудь обойдемся. Вы голоднее нас.
Маленький еху жадными глазами смотрел на монету.
— На эти деньги можно купить еще хлеба, — сказал он. — Я сейчас сбегаю.
Старый еху согласился.
— Я бы никогда не взял от вас денег, — сказал он, когда мальчишка скрылся за деревьями, — если бы у меня самого хоть что-нибудь было. Но у меня сейчас ничего нет. Мы только что отдали его величеству императору, да будет благословенна его жизнь, четверть своего имущества, мы только что поднесли ему в подарок последнего теленка, а вчера жена отнесла ее величеству королеве последнюю курицу. Мы решили раскопать эту полянку и посеять здесь хлеб и овощи. Может быть, сборщик подарков не разыщет нашего поля, и тогда мы как-нибудь перебьемся будущей зимой.
Это были не еху — это были фермеры его величества императора лучшей из стран.
Скудная пища несколько подкрепила мои силы. Не желая стать виновником гибели этих добрых людей, спасших — но надолго ли? — мою жизнь, я сказал им, кто я и к какому наказанию приговорен.
— Я знаю вас, — ответил старик. — В городе и даже в деревне я тоже бы вас не заметил. А здесь — лес.
Последние слова он произнес с чувством радости и восхищения, что есть еще на свете такой уголок земли, где человек может быть самим собою.
Мальчишка скоро вернулся с большой ковригой хлеба и кружкой плохого вина. Я разделил свой завтрак с новыми друзьями и заметил, что их аппетит не уступает моему.
— У меня было пол-акра земли, деревянный дом, лошадь и двухгодовалая телка. Я арендовал немного земли у герцога и получал от него хлеб и сено для своего скота. Но вот император, да продлит господь его жизнь, увеличил аренду в три раза и заставил нас по дешевой цене продавать свой хлеб. Тогда мне стало нечем платить долги его сиятельству герцогу, у меня отобрали дом и землю и отдали их моему богатому соседу. Меня лишили звания фермера, и я стал батраком. Герцог, да будет он счастлив, разрешил мне работать на его земле и дал мне кров и пищу. Мы бы прожили кое-как, если бы не война и подарки его величеству императору. Я отдал все, что имел, мы должны были умереть с голоду. Тогда я пошел ко дворцу и просил милости государя. Государь послал меня на работы. Я работаю теперь двенадцать часов в сутки и получаю, как преступник, три биттля картошки в день. Такова милость императора. Раньше я получал и хлеб, но теперь…
Я знал, что преступники отказались от хлеба.
— В каком же преступлении ты обвинил себя? — спросил я.
— Я сказал в присутствии своих соседей, что я голоден. За это дают один год работы и не запирают в тюрьму.
Фермер провел меня заросшей тропинкой к пещере, вырытой им посреди леса, и сказал:
— Здесь вы можете отдохнуть, никто не помешает вам. А завтра вечером мы опять придем сюда работать.
Я поблагодарил фермера за его заботы обо мне и предложил золотую монету. Он отказался.
— Я не могу взять этих денег, батракам и преступникам запрещено иметь золото. Если я сегодня же не отдам ее императору, меня обвинят в краже и повесят.
Как я ни сожалел, что не могу достойно отблагодарить этого доброго человека, мне пришлось согласиться с его доводами. Я крепко пожал на прощанье его грубую руку.
И этих людей я принял за еху!
Вспоминая даже теперь, когда пишу эти строки, с какой гадливостью принял я протянутую мне руку помощи, я до сих пор не перестаю горько упрекать себя.
Подкрепившись сном и оставшейся пищей, я снова почувствовал себя здоровым и крепким, способным, как всегда, переносить любые лишения и неудобства. Оставаться в пещере, на шее у доброго фермера, которому вдобавок я ничем не мог отплатить за его услуги, я считал неудобным. Далеко ли отсюда деревня? Разве не может нагрянуть сюда полиция? Кто-нибудь увидит меня, донесет на фермера, и я буду причиной его гибели.
— Нет, уж если кому погибать, пусть лучше погибну я.
Выбравшись из леса, я вышел на проселочную дорогу. Голода я не чувствовал, в кармане у меня лежал еще большой кусок хлеба, в канавке по бокам дороги краснели спелые ягоды. Я находился, наконец, на твердой земле — а что еще нужно, чтобы чувствовать себя не самым несчастным из потерпевших крушение мореплавателей. Привыкший, как и все путешественники, к превратностям судьбы, я с удовольствием вдыхал вольный воздух полей, не думая не только о завтрашнем дне, но и о том, где я найду приют сегодняшней ночью.
Оборванные фермеры и батраки ковыряли скудную землю, немногочисленный чахлый скот разгуливал на бедных пастбищах, в деревне, у покосившихся избушек сидели голодные и голые ребятишки. Несмотря на то, что я и прежде не обманывался относительно благосостояния жителей лучшей из стран, действительность превзошла всякое воображение. Старый фермер был прав.
Знали ли работавшие на полях приказ императора, был ли известен всем им некий Гулливер из Нотингемшира — я не пытался проверить. Да и какой помощи мог ожидать я от этих несчастных людей?
В щегольской, запряженной шестеркой лошадей карете проехал знакомый мне граф, которого я часто видел во дворце. Конечно, он заметил меня и узнал, но по выражению его лица этого нельзя было установить.
Неподалеку, в стороне от дороги, находился и замок графа — огромное обветшавшее здание, похожее на крепость. Ворота замка были заперты, со стен глядели широкие рты медных орудий, вокруг стен ходили часовые. От кого же так ревниво оберегались собранные в замке сокровища? Не от любящих ли фермеров, не за страх, а за совесть работавших на своего господина и получавших от него все то, что им было необходимо для безбедной жизни?
Я прошел мимо замка, меньше всего рассчитывая на помощь его обитателей и зная, кроме того, что не найду в нем ничего такого, чего бы я не видел во дворце.
Когда, расположившись на отдых у дороги, я доедал остатки своих запасов, какой-то мальчишка, видимо не знавший еще о приказе императора, остановился передо мной в просительной позе. Как ни скуден был мой завтрак, вид его умоляющих глаз заставил меня отдать добрую половину хлеба. Получив эту порцию, он убежал, не сказав мне ни слова благодарности.
