Все мною пережитое стремительностью напоминало сон: мгновенно, без всякого перехода, картина исчезла, я снова был на лужайке, жена все так же замахивалась для удара. Только с лица у меня лился пот и тело, с головы до ног, сотрясала дрожь.
Вы скажете, что я заснул и увидел кошмар. Возможно, но ни до, ни после происшествия сонливости я не испытывал. Все выглядело так, словно к моим глазам поднесли книгу, на миг раскрыли и снова захлопнули.
Тут я вздрогнул: кто-то — не знаю, кто именно — рывком встал с кресла и включил электричество. Признаюсь честно, я был этому рад.
Эверард рассмеялся.
— Ей-богу, я чувствую себя как Гамлет в сцене со спектаклем, — сказал он, — в присутствии дяди-злодея. Ну что, продолжать?
Никто вроде бы не ответил, и Эверард продолжил:
— Что ж, предположим пока, что это был не совсем сон, а галлюцинация. В любом случае, видение не оставляло меня в покое; не один месяц оно пряталось на задворках сознания: то, так сказать, дремало, то шевелилось во сне. Бесполезно было говорить себе, что я волнуюсь попусту; казалось, что-то проникло в мою душу, в ней укоренилось зерно ужаса. И со временем оно пошло в рост, так что я не мог даже приписывать пережитое мимолетному помрачению ума. Не скажу, что у меня расстроилось здоровье. Я как будто нормально ел и спал, но если прежде по утрам сознание возвращалось ко мне постепенно, мешаясь с приятной дремой, то теперь я пробуждался внезапно и резко, чтобы погрузиться в бездну отчаяния. За столом я то и дело застывал, задавая себе вопрос, не зря ли я ем или пью.
В конце концов я поделился своей бедой с двумя людьми, надеясь, что сама исповедь принесет мне облегчение. И еще я надеялся, хотя и очень слабо, что какой-нибудь врач с помощью простого снадобья переубедит меня в том, что причина моего несчастья — не плохое пищеварение и не расстройство нервной системы. То есть я исповедался жене, которая подняла меня на смех, и доктору, который тоже повеселился и уверил, что я обладаю крепким — даже избыточным — здоровьем. В то же время он посоветовал мне сменить климат и обстановку: самая подходящая мера против галлюцинаций, порожденных воображением. И еще он сказал, в ответ на заданный в лоб вопрос, что я определенно не схожу с ума, за это он готов поручиться собственной репутацией.
Что ж, как каждую осень, мы отправились в Лондон; там ничто не напомнило мне о том единственном происшествии в рождественский сочельник, но оно не забывалось, оно само напоминало о себе: в противоположность снам или снам наяву, оно не тускнело, а с каждым днем становилось живее; можно сказать, оно въедалось в мозг подобно кислоте, накладывало на него неизгладимый отпечаток. После Лондона была Шотландия.
В прошлом году я впервые взял в аренду небольшой лесок в Сазерлендских горах, называемый Глен-Каллан, — место очень отдаленное и глухое, но для охоты просто великолепное. Оно находится невдалеке от моря, и местные жители всегда напоминали мне, чтобы я, собираясь на холм, брал с собой компас, ведь морские туманы взбираются в гору за считаные минуты — попадешься, а потом ждешь часами, пока прояснится. И я вначале их слушал, но, как всем известно, если мера предосторожности оказалась излишней раз, потом другой, в третий о ней забываешь. Прошло несколько недель, погода неизменно стояла ясная, и я, естественно, частенько стал выходить на прогулку без компаса.
В один прекрасный день меня занесло в малознакомый уголок моих владений — очень высоко расположенное плато на краю леса; с одной стороны оно круто спускалось к озеру, с другой, более полого — к реке, которая из этого озера вытекала; внизу, в нескольких милях, стоял охотничий домик. Из-за ветра нам пришлось взбираться не легким путем, а по скалам, от озера — во всяком случае, на этом настоял проводник. Я спорил, мне не верилось, что, если мы изберем более удобную дорогу, олени непременно нас учуют, но проводник не сдавался, и в конце концов сдался я, ведь решать надлежало проводнику. Жуткий подъем изобиловал гигантскими валунами и глубокими впадинами, прикрытыми разросшимся вереском; зевать не приходилось — на каждом шагу мы ощупывали дорогу палкой, чтобы не переломать себе кости. Вдобавок вереск так и кишел гадюками, по пути к вершине нам их попалось не меньше дюжины, а я этих тварей на дух не переношу. Но часа через два мы все-таки добрались до вершины и убедились, что проводник был решительно не прав: если олени оставались там же, где мы в последний раз их видели, они должны были нас учуять. Получив обзор, мы обнаружили, что так оно и произошло; во всяком случае, оленей нигде не было. Проводник утверждал, будто ветер переменился — оправдание явно несостоятельное, и я задумался о том, по какой причине он избегал другой — самой подходящей, как мы теперь убедились, — дороги, а что причина была, я не сомневался. Однако этот промах не лишил нас охотничьей удачи; меньше чем через час мы нашли еще оленей, в два часа дня мне выпал случай пустить в ход ружье, и я застрелил мощного самца. Я уселся на вереск, перекусил и, наслаждаясь заслуженным отдыхом, погрелся на солнышке и выкурил трубку. Тем временем проводник нагрузил тушу оленя на пони, и тот потрусил с добычей домой.
Утро выдалось на редкость теплое, с моря дул легкий ветерок, воды искрились под голубой дымкой в нескольких милях от нас; несмотря на жуткий подъем, в душе у меня все утро царило полнейшее спокойствие, и я даже время от времени проверял, так сказать, свое сознание: сохранился ли в нем след прежнего ужаса. Но там ничто не отзывалось. Впервые с вечера Рождества я избавился от страха и теперь, лежа на вереске и наблюдая, как медленно тают в голубом небе клубы дыма от трубки, расслаблялся телом и душой. Но долго отдыхать мне не пришлось, подошел Сэнди и стал меня торопить. Погода портится, сказал он, ветер снова меняется, на вершине больше делать нечего, нужно поскорее спускаться, а то вроде бы от моря пошел туман.
— Опасное дело — лазать в тумане. — Сэнди кивком указал на утесы, по которым мы взобрались вверх.
Я удивленно вытаращил глаза: справа простирался до реки пологий склон, не было никакого смысла пускаться в головоломный путь, который мы избрали утром. Еще более, чем прежде, я уверился, что проводник не просто так избегает явно более удобной дороги. Но в одном он был прав: от моря поднимался туман. Порывшись в кармане, я убедился, что забыл компас.
Последовала курьезная сцена, занявшая немало времени, а им при данных обстоятельствах следовало дорожить. Я настаивал на самом здравом решении: спуститься пологим склоном, Сэнди умолял поверить ему на слово, что крутой склон — самая лучшая дорога. Больше всего меня раздражало, что в пользу своего предпочтения он приводил самые нелепые доводы. На выбранном мною склоне есть якобы топкие места (этого не могло быть после долгой непрерывной череды солнечных дней), он протяженнее (явная неправда), он изобилует гадюками. Видя, что его аргументы меня не убедили, Сэнди прикусил язык и молча поплелся следом.
Не успели мы пройти половину спуска, как нас застиг туман, взлетавший из долины, как брызги волны; за минуту-другую нас окутало такой плотной пеленой, что в десяти ярдах ничего не было видно. Представился еще один повод поздравить себя с тем, что наш путь пролегает вдали от опасных утесов, отнявших у нас утром так много сил. Гордый тем, что проявил такую мудрость при выборе дороги, я по-прежнему шагал впереди; можно было не сомневаться: еще немного, и мы выйдем на тропу вдоль речного берега. К тому же меня окрыляло полное отсутствие страха — со времен Рождества я не испытывал такой безотчетной радости. Я чувствовал себя будто школьник дома на каникулах. Между тем туман сгущался; то ли над ним образовалось настоящее дождевое облако, то ли он был настолько плотным, но я за час промок так, как никогда в жизни. Влага как будто проникала сквозь кожу, холодила самые кости. А тропа, куда я рассчитывал выйти, все не показывалась. Сзади, бормоча себе под нос, шагал проводник, но протестовать вслух не решался. Словно чего-то опасаясь, он держался ко мне вплотную.
