Затрещали выстрелы, джигиты повскакивали на коней, обнажили шашки и, вылетев на поле, преградили воображаемому врагу дорогу к долине, в которую словно ворвался вихрь. Люди перемешались, все взорвалось, зашумело, загудело. Кто то играл на гармошке, кто то дудел в камыль, кто то стрелял из пистолета, люди смеялись, обнимались, кричали и пели. Ржали лошади, ревели испуганные быки, в ожидании смертного часа жалобно блеяли привязанные к повозкам бараны. Женщины подзывали к кострам мужчин и протягивали шампуры с дымящимся шашлыком и глиняные миски с бузой. Подобно плавным ручьям, плыли в танце девушки, и на их остроконечных шапочках покачивались сшитые из галуна полумесяцы, тряпичные птички и бутоны цветов.

Отец появлялся то в одном месте, то в другом, от него, как от камня, брошенного в озеро, разбегаются по воде круги, во все стороны расходилось веселье. Он играл на гармошке и на камыле, выводил в круг танцоров глубоких старух, стягивал с головы у них платок, обращая их в девушек, отобрав у ажегафы рогатую маску, надевал ее, ковылял на согнутых ногах и, выпятив живот, с мычанием бросался на людей, а они с хохотом и криками: «Садет-Гирей! Садет-Гирей!» — разбегались кто куда. Какая то озорница, увидев Озермеса, схватила его, восклицая: — Братик!.. Маленький братик! — расцеловала и толкнула к подружкам, а те с визгом принялись щекотать и тискать его. Негодующий, он с трудом отбился от них и отбежал к какому то костру, где ему вручили кусок пасты с вареным мясом.

Солнце спряталось за широкие плечи фиолетовых гор, никем не замеченными на небо зернышками проса высыпали звезды, а в темной долине в мельканье багровых факелов радовались и ликовали сотни людей, по доброй воле ставших друг для друга родными братьями. Отец куда-то скрылся. Озермес пошел искать его и наткнулся на Немета. — Твой отец там, — сказал старик, показав куда то за спину. — Устал? Пойдем, я отведу тебя. — Обняв Озермеса за плечи, он зашагал совсем в другую сторону, к выходу из долины, вывел в поле и, уложив на сено в арбе, накрыл буркой. Потом что то пробормотал, поцеловал, дохнув в лицо бузой, и ушел. Озермесу не спалось, он лежал на спине, прислушивался к дыханию быков, стрекоту цикад в кустах, разглядывал звезды и вспоминал, как мужчина, приложившись ртом к соску на белой груди женщины, становился ее сыном, вспоминал Казбеча, как тот ему рассказывал о своих братьях и сестрах и крикнул на прощание: приходи еще, брат...

Послышались легкие шаги, кто-то ходил среди повозок. Когда человек подошел ближе, Озермес узнал отца и подал голос: — Я здесь! — Отец склонился над ним. — Не спится? Как ты? — Хорошо. Ты пришел совсем? — Нет, они просят, чтобы я спел еще. Мы сидим в том конце, под дубами. — Поговори со мной немножко. — Давай поговорим. — Отец приподнялся и сел в повозку, свесив наружу ноги. — Скажи, отец мой, у тебя, кроме меня, других детей не было? — Только ты. — А почему ты не взял себе новую жену? — Отец повернулся к нему. — Почему ты об этом спрашиваешь? — У меня тогда были бы братья, сестры... А-а. — Отец пожал плечами и вздохнул. — Пожалуй, потому, что душа твоей матери осталась во мне. — А так бывает? — Бывает... Скажи, понравилось тебе, как братались аулы? — Да, очень. Отец, а Немет и Одбан не предлагали тебе стать их родным братом? — Нет, сын мой, не предлагали. — Но почему же, ты ведь не такой, как Садет-Гирей... Да, ты знаешь, тхамада Немет говорил мне, что слово Садет-Гирея все равно как коготь шайтана! — Отец издал короткий смешок, подумал и сказал: — Побратавшись сегодня с аулами Немета и Одбана, я обидел бы аулы других племен. Джегуако, сын мой, должен быть братом всем. А теперь спи, я скоро приду. — Обдумывая сказанное отцом, Озермес снова стал смотреть на небо, по которому плавно, словно танцуя «Удж Хурай», кружились звезды...

Неутомимое колесо времени одну за другой уносило прохладные облачные ночи, и уже не за горами было начало сорока жарких дней. Забылось голодное зимнее житье, раздобревшие зайцы то и дело попадали в силки Озермеса, и он посмеивался, говоря Чебахан, что достаточно послать в ближайший лес Самыра, чтобы длинноухие стали сами прыгать в ее казан. Год обещал был плодовитым.

Время рожало новые дни и ночи для всех, однако самые маленькие проживали их быстрее, чем взрослые. Голубая пленка, затягивающая слепые глаза Хабека, растаяла незаметно, как тают дымки тумана на восходе солнца. Сперва он сосредоточенно рассматривал окружающее, потом неуверенно, но упрямо заковылял на толстых лапках, волоча по земле круглый животик и тычась носом во все, что попадалось ему на пути. Удивляясь, он садился, опираясь на лапки и брюшко, наклонял голову, свешивал ухо и озадаченно вертел по сторонам острой мордочкой. Сон сражал его, как стрела, он на ходу вдруг падал и закрывал глаза. Чебахан или Самыр переносили его в корзину.

Едва проснувшись, Хабек поднимал вопли, требуя свободы, а когда у него прорезались зубки, стал грызть прутья и в конце концов прогрыз в корзине дыру. Крепость зубов он пробовал на чем попало, и однажды чуть не съел сына Мухарбека, который уже перерос свою корзинку, — Чебахан пришлось снять ее, и росток подставлял солнцу свои крохотные зеленые ладошки. Случайно заметив, что Хабек пробует перекусить стебель, Озермес взял волчонка двумя пальцами за шиворот, потыкал носом в корень, из которого рос росток, и строго сказал:

— Нельзя! Это Тэкощ!

Когда Озермес опустил волчонка на землю, тот снова нацелился на стебель, но получил щелчок по носу. Попятившись, он немного посидел, поразмыслил и предпринял еще одно нападение. Второй щелчок был больнее, взвизгнув, он отскочил и повалился на бок. Потом поднялся, посмотрел на Озермеса и с независимой мордочкой заковылял на поиски других приключений. На всякий случай Озермес нарубил колышков и огородил сына Мухарбека от новых покушений его зубастого свойственника!

Волчонок вскоре разобрался и в родственных отношениях. К Озермесу он относился с боязливым почтением, как к вожаку стаи, а к Чебахан привязался по сыновьи. Возможно, она была первой, кого Хабек увидел, когда у него открылись глаза, потому что поначалу он повсюду семенил за ней. С отцом же обращался, как племянник с добрым дядей, цапал его за нос и хвост, а если тот лежал, пыхтя, забирался к нему на спину и скатывался с него, как с горы. Самыр блаженно жмурился и похлопывал по земле кончиком хвоста.

Лиственные деревья на прогревшихся горах отцвели и оделись в яркие зеленые платья и в светло желтые бешметы. В лесах, славя солнце, дудели черные дрозды, восторженно перекликались дятлы, стрекотали, как сороки, рыжехвостые сойки и ворковали розовые горлинки.

Когда однажды черный желтоносый дрозд, то ли постаревший приятель Озермеса и Чебахан, то ли кто-то из его молодых родственников, слетел с ветки клена на землю и запел, Озермес вынес из сакли шичепшин, сел на мертвое дерево и попробовал повторить песню дрозда. Чебахан, разрезавшая ножом заячью шкуру, подняла голову и прислушалась. Желтоносый тоже выслушал звуки, извлекаемые из струн смычком, покосился одним глазом на Озермеса, раздул горлышко и запустил длинную соловьиную трель.

Чебахан рассмеялась.

— Слышал, муж мой? Он дразнит тебя, знает, что у тебя так же не получится.

Озермес молча отнес в саклю шичепшин, вернулся с камылем и приложил его к губам. Теперь получилось лучше, но соперничать с дроздом ему явно не удавалось. Опустив камыль, Озермес с восхищением посмотрел на пернатого певца.

— Ай, аферим, желтоносый!

Дрозд прошелся взад и вперед, насмешливо свистнул, вспорхнул с криком: «Чик-чик-чик!», пролетел над кладбищем и скрылся в листве. Проводив его взглядом, Озермес напряг слух — ему почудилось, что издалека, из верхнего леса, доносится голос отца и дробный топот бегущего кабаньего стада. Заметив его взгляд, Чебахан пробежала глазами по склону горы.

— Что ты увидел там?

— Показалось, — пробормотал он, встал, отнес камыль в саклю и вышел оттуда с луком в руках.

Самыр, лежавший с Хабеком у стены, поднял голову и посмотрел на него.