— Да.

— В случае Шагрена операция была проведена успешно. Ему прижгли, до полной потери чувствительности, область височной доли мозга размером примерно с ноготь. Не думаю, что Шагрен и до этого был впечатлительным и чутким человеком, но после операции его безразличие к окружающим стало с клинической точки зрения абсолютным. Результат получился просто замечательный. К сожалению, операция имела и небольшой побочный эффект. Хирурги случайно повредили в его мозгу значительное скопление нейронов, отвечающих за восприятие боли, — кстати, это очень близко к рецепторам морфинов. Мозг регистрирует боль примерно теми же участками, которые управляют эмоциями. Так что, пытаясь лишить человека чувства сострадания, вы можете случайно избавить его и от других чувств и ощущений. В результате Шагрен почти полностью потерял способность ощущать физическую боль. Это заставляет его быть очень осторожным. Он может, например, спрыгнуть с двадцатифутовой высоты на твердую поверхность и даже не заметить, что у него сломана нога. С другой стороны, в некоторых ситуациях эта патология может быть весомым преимуществом. В бою он неотразимый противник.

— Понятно, — сказал Бонд. Это объясняло, по крайней мере, странное отсутствие мимики на лице Шагрена. — Но зачем ему этот армейский головной убор?

— Хирурги сделали то, что называется остеопластическим окном. Они просверлили отверстия в его черепе, затем просунули через них тонкую пилу, стараясь попасть прямо под кость и не задеть мозговые мембраны, и потом распилили черепную коробку почти по кругу. Сделав разрез в три четверти окружности, они приподняли теменную часть черепа, а затем, выполнив нужную им операцию, вернули ее на место. Но уважаемые джентльмены из Омска, видимо, торопились и не слишком качественно закончили свою работу. В общем, сдвинутая теменная часть черепа так и не встала полностью на свое место. По-моему, Шагрен просто стесняется формы своей головы.

— Я не это имел в виду, — уточнил Бонд. — Почему он носит кепи Иностранного легиона, если так яростно сражался против французов?

Горнер пожал плечами:

— Не знаю. Возможно, русским нейрохирургам не удалось окончательно убить в нем чувство юмора.

Бонд сдерживал себя изо всех сил: ненависть к этому человеку просто душила его. «Какой же болван-студент, — думал он, — какой кретин-шутник из Оксфордского университета впервые решил поддразнить Горнера, подшутить над его уродством? Знал бы этот клоун, какое зло пробудят его шутки и к какому извращенному подобию крестового похода приведут в итоге».

— Вы, Бонд, наверное, проголодались, — внезапно сказал Горнер. — Но сегодня, как я уже говорил, воспитательный день. Отсутствие еды должно напомнить вам, как британцы систематически морили голодом ирландцев во время знаменитого картофельного мора. Мне кажется, неприятные ощущения, которые вы испытываете оттого, что ваш желудок пуст, несопоставимы с теми страданиями, которые испытывали миллионы умирающих людей. Вы со мной согласны?

— Когда я должен буду выехать на вашу операцию? — спросил Бонд.

Горнер, словно не слыша его, смотрел в окно на рабочих в цехе.

— Я много думал над тем, как поставить Британию на колени, — наконец сказал он. — Пришлось перебрать много вариантов. Например, я прикидывал, не стоит ли вложить часть прибылей от моей фармацевтической компании в прессу. Представьте, что я купил обожаемую вашим лживым истеблишментом газету «Таймс». Тогда я отдал бы ее в руки какому-нибудь покладистому редактору, который разделяет мою ненависть к Британии, и нанес бы удар по вашей стране, так сказать, ее собственными устами. Я купил бы телеканалы, другие газеты… Я заполнил бы их порнографией и пропагандой, и из каждого приемника и телевизора лилось бы то, что мне нужно… Но увы, Бонд. Это заняло бы слишком много времени. А ваши дурацкие законы, касающиеся так называемой честной игры — в частности, конкуренции, — не позволили бы мне монополизировать рынок средств массовой информации. Вот я и решил вливать смерть прямо в вены, с помощью игл. Это то же самое, но действует гораздо быстрее… — Горнер встал. — Впрочем, хватит грезить наяву. Шагрен, забери Бонда. Заставь его поработать. Вспомни, что делали британцы с пленными воинами кикуйю после восстания May-May.[41] Иди.

Шагрен вышел из кабинета первым, а идущего за ним Бонда конвоировали двое вооруженных охранников. Они дошли до открытой подъемной платформы и поднялись до уровня земли, затем проехали на электрокаре по извилистому коридору к массивной железной двери. Шагрен подошел к вмонтированной в стену панели и набрал пятизначный код.

При нажатии каждой кнопки прибор издавал короткий звуковой сигнал, всякий раз чуть отличающийся от предыдущего. Бонд постарался запомнить эту последовательность звуков и для верности мысленно воспроизвел ее несколько раз.

Дверь отъехала в сторону, и Бонда вытолкнули наружу — на открытую площадку, засыпанную песком пустыни. Неподалеку, напротив двери, стоял наготове классический советский двухмоторный вертолет Ми-8. Его характерными особенностями были пятилопастной несущий винт и высокая грузоподъемность: он мог взять на борт тридцать шесть вооруженных бойцов с полным снаряжением.

Во время короткой пробежки от двери к вертолету Бонд ощутил, как основательно припекает солнце. Когда он и его конвойные поднимались по ступенькам короткого трапа, винты уже начали ускоряться, поднимая пыль и создавая вокруг машины плотную песчаную завесу. Внутри уже сидели десять человек из горнеровской банды, все в облегающих футболках, армейских штанах со множеством карманов, с поясами и портупеями, на которых крепились оружие и боеприпасы. Грузовой люк задраили, двигатели набрали обороты, несущий винт завыл уже по-боевому, и вертолет легко оторвался от земли, взмыл в воздух, заложил крутой вираж влево и полетел над пустыней на минимально безопасной высоте.

Ориентируясь по солнцу, Бонд понял, что летят они на восток, в сторону Афганистана. В уме он продолжал повторять последовательность сигналов электронного замка, которые прозвучали под пальцами Шагрена, когда тот набирал код, открывавший дверь на подземную базу Горнера. Постепенно эти звуки отложились в памяти Бонда как примитивная, но навязчивая мелодия. Он повторял ее снова и снова, пока она не запомнилась, будто какая-нибудь попсовая песенка, постоянно звучащая по радио.

Наконец вертолет стал снижаться и совершил посадку неподалеку от небольшого караван-сарая — нескольких зданий, поставленных по разные стороны прямоугольной площадки. Вода подходила сюда с ледника какой-то из отдаленных гор и не пересыхала только потому, что текла по системе подземных труб — канатов, которые описывал Бонду Джей Ди Сильвер. Действительно, сверху было отчетливо видно, как именно проложены трубы под землей. Там, где они проходили, по поверхности шел невысокий вал из более темного, чем окружающий песок, грунта. В некоторых местах возвышались небольшие холмики — ни дать ни взять земля, выброшенная из нор какими-то очень уж старательными зверьками вроде кротов. Впрочем, судя по масштабам строительства, зверьки эти были не только старательными, но и довольно крупногабаритными: ростом никак не меньше человека. Тем временем солдаты вылезли из вертолета, и хозяин караван-сарая сразу же принес им воды, а вскоре для всего отряда во внутреннем дворе был накрыт стол.

Бонд почувствовал запах кебаба и плова, у него потекли слюнки и подвело желудок. Он ничего не ел после ужина в Ноушехре, еще с Хамидом и Скарлетт. Но руки у него были связаны, а когда повар собрался дать ему поесть, Шагрен покачал головой.

— Ирландцы, — сказал он. — Нет еды.

— Вода? — спросил Бонд.

Шагрен плеснул воды в миску.

— Как собака, — сказал он. — Как англичане с рабами.

Бонд встал на колени и вылакал теплую воду.

Во дворе караван-сарая стояло десять — двенадцать стреноженных верблюдов. Солдаты приставили специальные лесенки к их бокам, взобрались и запустили руки в тщательно обработанные и прикрытые разрезы на горбах. Окровавленными руками они доставали оттуда завернутые в полиэтилен пакеты вроде тех, которые Бонд видел в Ноушехре. Он предположил, что верблюдов приучили пересекать пустыню с подобным грузом и с обильным водопоем в конце каждого перехода.