— В отчете этот вопрос рассмотрен весьма тщательно и занудно. Тут это объясняется.

— Да нечего тут объяснять! — стоял на своем Буян,— Ежели им чего приглянется, так они прошмыгнут по-тихому и утащат.

— Туг сказано, что это все равно что красть у богача,— пояснил Уоррен,— Как ребенок, повстречавший поле с миллионом арбузов, не видит греха в том, чтобы взять один-единственный арбузик из миллиона.

— У нас нет миллиона арбузов.

— Это просто аналогия. Наше снаряжение кажется этим лилипутам миллионом арбузов.

— Как бы там ни было,— возмутился Буян,— лучше им держаться подальше от кухни…

— Заткнись,— грубо оборвал Уоррен.— Я позвал тебя, чтобы поговорить по делу, а ты лишь хлещешь мое виски да разглагольствуешь о кухне.

— Ладно уж, ладно тебе. И чего же ты хотел спросить?

— Как у нас насчет контакта с туземцами?

— Какой контакт, ежели их не сыщешь днем с огнем? Когда они не нужны — их тут как грязи, а как понадобились — ни слуху ни духу!

— Будто знают, что нужны нам.

— Да откуда ж им знать?

— Понятия не имею,— пожал плечами Уоррен,— Просто ощущение такое.

— А как ты заставишь их говорить, ежели найдешь? — поинтересовался Буян.

— Подкупом. Взятками. Предложу им все, что только пожелают.

— Не годится,— покачал головой кок.— Они ведь знают, что надо просто хорошенько выждать — и все придет к ним в руки само, так что и просить незачем. У меня есть способ получше.

— Твой способ тоже не годится.

— В общем, ты попусту теряешь время. Нет у них никакого лекарства. Это просто адеп… адап… адепт…

— Адаптация.

— Точно. Это самое слово вертелось у меня на языке.

Буян подхватил бутылку, взболтнул ее, большим пальцем примерил уровень содержимого, а затем единым духом вдруг опорожнил ее и стремительно встал.

— Ладно, надо сварганить чего-нибудь удобоваримого. А ты тут сиди и ворочай мозгами.

Прислушиваясь к его удаляющимся шагам, Уоррен продолжал спокойно сидеть на своем месте.

«Надежды, конечно, никакой,— думал он.— Мне следовало знать об этом с самого начала, но я все же отодвинул эту мысль на задворки сознания, загородил ее болтовней о чудесах и надеждами на хранящийся у туземцев ответ. А ведь легче рассчитывать на чудо, чем на мифическое лекарство или знания туземцев. Да откуда же этим малюткам с совиными глазами знать медицину, если они не имеют понятия даже об одежде, до сих пор пользуются грубо сработанными каменными ножами и с величайшими трудами разжигают огонь, высекая искры ударами камня о камень?

Мы все умрем, все двадцать пять человек, а вслед за тем в лагерь открыто, не таясь и не крадучись, явятся малорослые лупоглазые туземцы и обберут все до ниточки».

Первым занемог Коллинз. Умирал он тяжко, как и все жертвы специфического вируса планеты Ландро. А незадолго до его смерти слег Пибоди: его мучила предшествующая болезни разрывающая голову тупая боль. А потом болезнь начала косить людей направо и налево. Сперва они вскрикивали и стонали в бреду, потом затихали и лежали как мертвые, за много дней до настоящей смерти, а внутренний огонь пожирал их, будто выползший из здешних пустошей изголодавшийся хищник.

Помочь им было почти нечем — те, кто еще держался на ногах, ухаживали за больными, утешали их, купали, стирали и регулярно меняли постельное белье, кормили немощных бульоном, который Буян варил теперь в самых больших кастрюлях, да заботились о том, чтобы у больных всегда была под рукой свежая холодная вода, способная ненадолго остудить иссушенное жаром горло.

Первые могилы были глубокими, а холмики венчали деревянные кресты с аккуратно выписанными на перекладинах именами и прочими сведениями. Но рабочих рук становилось все меньше, да и у тех силы убывали, так что постепенно могилы превратились в неглубокие рытвины.

Для Уоррена действительность слилась в подобие нескончаемого кошмара. Дни тянулись жуткой вереницей; снова и снова одно и то же: забота о больных, рытье могил и запись в экспедиционный журнал имен умерших. Поспать удавалось лишь урывками — когда изредка выпадал свободный момент или когда от изнеможения все валилось из рук, а налившиеся свинцом веки смеживались сами собой. Время от времени Буян ставил перед ним еду, и тогда Уоррен торопливо заглатывал ее, не чувствуя вкуса и даже не интересуясь, что именно поглощает.

Время превратилось в какую-то химеру, счет дням был утрачен. На вопрос Уоррена, какое сегодня число, никто не мог дать ответа — впрочем, до этого никому не было дела. Солнце вставало и садилось, серые пустоши по-прежнему простирались до серого горизонта, и только ветер одиноко кружил над безлюдной равниной.

Но мало-помалу до сознания Уоррена начало смутно доходить, что рядом трудится все меньше и меньше здоровых; зато и число недужных тоже убывало. А в один прекрасный день он опомнился, сидя у себя в палатке и глядя в чье-то изможденное лицо, и понял, что дело идет к концу.

— Страшно это все, сэр,— сказал тот, изможденный.

— Да уж, мистер Варне,— отозвался Уоррен,— Сколько осталось у нас на руках?

— Трое,— отвечал капеллан,— но двое уже не жильцы. Однако этому юноше, Фолкнеру, вроде бы получше.

— Кто еще на ногах?

— Буян, сэр. Только вы, я да Буян.

— Почему мы не заразились, а, Барнс? Почему мы все еще здесь?

— Кто знает? У меня такое чувство, что и нас сия чаша не минует.

— Понимаю. У меня такое же ощущение.

Тут в палатку приковылял Буян с ведром в руках. Взгромоздив ведро на стол, он выловил оттуда жестяную кружку и, роняя маслянисто поблескивающие капли, протянул ее Уоррену.

— Что это? — удивился тот.

— Да вот, сготовил кой-чего,— изрек Буян.— Вам это полезно.

Уоррен поднес кружку к губам и опрокинул ее содержимое внутрь — горло обожгло жидким пламенем, обрушившимся прямиком в желудок, а оттуда ракетой взмывшим вверх, чтобы взорваться в мозгу россыпью искр.

— Картофельный,— пояснил Буян.— Из картошечки получается крепкое пойло. Ирландцы открыли это много-много лет назад.

Забрав кружку из рук Уоррена, он снова наполнил ее и протянул Барнсу, но капеллан заколебался.

— Да пей же, человече! — рявкнул Буян,— Это придаст вам сил.

Священник выпил, поперхнулся и поставил опустевшую кружку на стол.

— Они вернулись,— сообщил Буян.

— Кто? — не понял Уоррен.

— Дикари. Они тут со всех сторон. Только и ждут, когда мы испустим дух.

Пренебрежительно взглянув на кружку, он обеими руками поднес ведро к губам. От уголков его рта на подбородок потекли тоненькие ручейки, сбегая на рубашку и оставляя темные мокрые пятна.

Вернув ведро на стол, Буян утер рот волосатым кулаком и провозгласил:

— Уж могли бы хоть вести себя прилично! Держались бы уж в тени, пока все не кончится. Я тут засек одного старика, когда он выскользнул из палатки Фолкнера. Хотел словить, но этот седой козел меня обставил — прыткий больно.

— Из палатки Фолкнера?

— Точно. Человек еще не помер, а они уже вынюхивают. Будто не могут дождаться, пока его не станет. Но, по-моему, дикарь ничего не стянул. Фолкнер спал. Этот его даже не разбудил.

— Спал? Ты уверен?

— Точно, спал! Дышал спокойно. Пожалуй, возьму ружьишко и слегка поохочусь на них — просто так, наудачу. Они у меня узнают…

— Мистер Брэди,— переспросил Барнс,— вы уверены, что Фолкнер спокойно спал? А не был в коме и не умер?

— Да что я, живого человека от покойника не отличу? — огрызнулся Буян.

Джонс и Уэбстер скончались ночью. Буяна Уоррен отыскал поутру — тот скорчился возле холодной как лед плиты, а рядом валялось пустое ведро от самогона. Поначалу Уоррен думал, что кок просто пьян до бесчувствия, но потом разглядел симптомы болезни. Ухватив его под мышки, Уоррен дотащил Буяна до койки, с трудом взгромоздил на нее и отправился за капелланом.

Тот на кладбище работал лопатой, и руки его покраснели от стертых до крови мозолей.

— Тут неглубоко,— проговорил священник,— но тела скроет. Я сделал для них все, что мог.