Тико в три прыжка достиг груды щебня, скользнул на землю и остановился в десятке шагов от девушки. Она уже рыдала, плечи вздрагивали, лицо сморщилось.

— Я не причиню тебе боли.

«Причинишь». Слова звучали в его разуме. Тико пытался понять, откуда они берутся, но тут девушка наконец-то нащупала кинжал. Она поднялась, лицом к нему, и в эту минуту луна вышла из-за туч.

— Не надо, — сказал он.

Но она не послушалась.

Розалин подняла клинок и приставила кончик к плечу. Тико не успел остановить девушку. Она рубанула себя кинжалом по диагонали, от ключицы до бедра, глубоко разрезав грудь. По гладкой коже потекла кровь.

Приступ голода.

Такой сильный, что Тико еле удержался на ногах.

Он прищурил глаза, спасаясь от яркой луны, и одним прыжком оказался на коленях перед Розалин. Все мысли об управлении голодом мгновенно исчезли. Тико впился клыками в ее рану, девушка содрогнулась от боли. Он обхватил ее за бедра, удерживая на месте. Она стонала, а он кормился. По лицу текла кровь, пока двор не скрылся в красном тумане, а небо не стало бледно-розовым.

Тико поднял голову. Ее губы не кривились от сдерживаемой боли, а были плотно сжаты.

Он с трудом встал. Ноготь, возникший из ничего, разомкнул ей губы, не поранив.

— Сзади, — прошептала Розалин.

Каждая нить сетки обжигала кожу. Серебряные грузики, привязанные к углам, поймали его в мучительное объятие. Вопли Тико всполошили всех крыс, голуби взлетали с окрестных крыш и метались в воздухе. Он боролся с сетью, обжигаясь при каждом рывке, пытался найти, где заканчивается ядовитое серебро, чтобы избавиться от боли. Наверное, он сделал ошибку. Ему следовало броситься бежать. Но кровь во рту прокисла, розовое небо закружилось. Он падал, горя в огне и продолжая кричать.

Через минуту его крики превратились в хныканье, а вскоре и оно затихло. Ни один Николетти не пришел взглянуть, что происходит. Кампо разрушен и небезопасен, к тому же там никто не живет. Некоторые наблюдали из окон, как стражники вынесли накрытое кресло. У остальных было больше здравого смысла, и они ничего не видели.

— Вымойте его как следует, — сказала герцогиня Алекса.

А'риал нахмурилась.

Рыжая ведьмочка сломала печать на бутылке и плеснула фиолетовой жидкости на мокнущие ожоги. Она не успела еще заткнуть бутылку пробкой, как ожоги начали заживать. Тем временем герцогиня Алекса размотала нитку из конского волоса и продела ее в иглу. Нужно обеспечить молчание нищенки.

— Встань! — рявкнула Алекса.

Нищенка, покрытая кровью и мочой, прижималась к полу, покачиваясь взад и вперед, пока герцогиня не ухватила ее за волосы и не дернула вверх.

— Порез неглубокий, — заметила она. — По крайней мере, ты все сделала правильно. Но он заживет быстрее, если сейчас ты встанешь и мы сделаем все как положено. Как тебя зовут?

— Розалин, госпожа.

— Еврейка? — герцогиня вздохнула. — Вряд ли тебе это известно. Хотя ты можешь знать свой возраст и имя отца. Ну, и матери, конечно.

— Ее звали Мария.

— Ну разумеется, — промолвила Алекса. — Матерь Божья. Непорочная. Удивительно, сколько шлюх в городе носят это имя.

— Она не была шлюхой.

А'риал с ухмылкой обернулась.

Ее хозяйка подняла вуаль и ласково посмотрела на ведьмочку. Та немедленно вернулась к ранам Тико.

— А ты? — поинтересовалась герцогиня. — Ты шлюха?

Розалин возмущенно затрясла головой.

— Ну так, маленькая не-шлюха, кто же ты?

— Я Розалин, — ответила девочка, сдерживая слезы, когда герцогиня воткнула ей в плечо иголку, протянула нить и завязала узелок; все это делалось с привычной легкостью. Боль от зашивания была сильнее, чем от самого пореза.

Розалин смотрела, как рыжая девчонка уложила обнаженного Тико и, протерев ему лицо, принялась обмывать тело.

— Он умер? — спросила девушка, ее нижняя губа задрожала.

А'риал ухмыльнулась.

— Он пьян, — ответила герцогиня. — От крови и опиума, лунного сияния, чуточки сурьмы и капельки белены, — она явно веселилась. — И, конечно, от мандрагоры. Чтобы спутать его мысли. Хотя они и так в беспорядке. Печально…

— Госпожа?

— Ты не та.

— Не та для чего? — спросила Розалин, склонив голову и бессознательно копируя позу Алексы.

Герцогиня затянула последний узел. Она отступила, изучая свою работу, и удовлетворенно кивнула. Все получилось. Алекса вытащила из кармана крошечную баночку, сняла крышку и вытащила тугую пробку.

Розалин замерла, глядя на баночку.

— Хочешь посмотреть?

— Госпожа, пожалуйста.

Герцогиня набрала немножко мази, закрыла крышку и, вручив баночку Розалин, начала втирать мазь вдоль шва.

— Камфара, — сказала она Розалин. — Так пахнет камфара.

Но Розалин просто крутила баночку в руке. Страх, боль и швы — она забыла обо всем. Девушка прослеживала изгибы золотого дракона, обвивающего горлышко. На каждой лапе дракона было по семь когтей.

— Такой красивый…

— Эта вещь времен прадеда моего прадеда. Она принадлежала императрице династии Мин. Ее нашли в развалинах садов Чань-ан.

Только сейчас Розалин поняла, что даже не знает, кто эта женщина. Она явно очень богата. Ее носят в кресле, и у нее есть свои стражники. Открыто говорит о своей ведьме, хотя ведьм казнят. И она чужестранка — носит вуаль и говорит с незнакомым Розалин акцентом.

— Госпожа. Кто вы? Могу я спросить?

— Я — сорняки средь мостовой, — улыбнулась женщина под вуалью. — Кирпичи в этом… — она кивнула на разрушенный склад. — Женщины в постелях, и дети, рожденные в жалких домишках за твоей спиной. Я стук молота в кузницах Каннареджо. Пот мастеров, варящих кожу для дешевых доспехов.

— Госпожа?

— Обращайся ко мне «госпожа моя», — почти ласково произнесла женщина.

Она провела пальцем вдоль шва на груди Розалин и вздохнула. Потом откинула вуаль, открывая лунному свету свое лицо.

— Я Алекса ди Миллиони, и всем этим должен быть мой сын, а не я. Будь верна, и я окажу тебе покровительство. Предашь меня — и пожалеешь, что не умерла сегодня ночью.

Розалин взглянула в холодные глаза женщины и поверила.

В те дни, когда венецианцы носили лохмотья, а Венеция была сборищем рыбачьих хижин на сваях посреди грязной лагуны, когда жители больше думали о том, как остаться в живых, нежели о строительстве дворцов, захватчики стояли на пороге, а вокруг рассыпались последние осколки Западной Римской империи, основу торговли составляли соль и рыба. В то время соль соскабливали с камней. Сейчас ее производили в промышленных масштабах: неглубокие пруды, заполняемые приливом, во множестве плодились за Каннареджо. Очень кстати, поскольку для обновления соляного овала в комнате Джульетты требовалась месячная добыча из одного такого пруда.

Если бы Джульетта, изнывая от тоски в своей тюрьме, не нарушила круг — просто из любопытства, — она никогда бы не увидела разыгранный во дворе ночной спектакль. Вспыхнувший гнев сжег страх и отчаяние: серебряноволосый юноша почти нашел ее, и только ради того, чтобы его остановила ее тетя, поклявшаяся защищать Джульетту после смерти матери.

Спуск с чердака занял у госпожи Джульетты сорок минут. Но прежде ей пришлось разбить толстое оконное стекло. Сейчас дом был полуразрушен, но, по всей видимости, некогда здесь жили богачи, которые могли позволить себе застеклить окна.

К счастью, участники представления уже исчезли.

Джульетта во тьме спускалась по лестнице на первый этаж, пробуя ногой ступеньки, скользкие и гнилые. Она считала, сложнее всего выбраться из чердачного этажа на крышу, проползти по черепице и спрыгнуть в слуховое окно этажом ниже. Но все это оказалось не таким уж сложным.

Второй пролет лестницы оказался сломан. Джульетта спрыгнула, но пол прогнил, и одной ногой она пробила доски, как бумагу. Тоже не слишком сложно. Равно как и не стучать зубами и сдерживать дыхание. (Ведро по-прежнему опустошали, а тарелку наполняли, значит, кто-то присматривал за девушкой). Сложнее всего решить, как поступить теперь, когда она сбежала.