Шаги танцора убыстрились, глаза загорелись, лицо покраснело, дыханье участилось. Всякий раз, когда он резко поворачивался, юбка развевалась, обнажая сапоги в засохшей грязи, доходившие ему до колен. Над голенищами виднелись серые нитяные чулки. Он продолжал крутиться и топать, а я подумал, что вот так, наверно, могли забавляться воины Чингисхана при свете своих костров.
Восточный зритель очень своеобразен. У него внимательный, немигающий кошачий взгляд. На Востоке редко выказывают свое одобрение или неодобрение — просто неотрывно смотрят. Мужчины, собравшиеся в комнате, наблюдали за неистовым молодым танцором холодно и отчужденно, время от времени гася окурки о пол, у самых своих ног. Когда танцор закончил, послышались выкрики с мест.
— Они просят исполнить танец с кинжалами, — прошептал Хасан. — Если он пойдет на вас с ножом, не показывайте, что вам не по себе.
Скоро я понял, что первый танец был просто введением к танцу с ножами. Танцор, вооружившись двумя кинжалами с тонкими лезвиями длиной приблизительно в один фут, чиркал ими друг о друга, приседал, подпрыгивал, кромсал воздух, издавая в пылу «схватки» гортанные звуки. От подобных движений и сверкания стали, да еще в довольно тесном помещении, было очень неуютно.
Музыканты выдерживали монотонный, завораживающий ритм — одна и та же тема повторялась снова и снова. В комнате пыль стояла столбом, доходя танцору до пояса. Его сапоги с присохшей грязью, его красная юбка мелькали в пыльном вихре. Но лицо с нелепо раскрытым ртом и стальные лезвия находились выше пыльного облака. Теперь он показывал, как закалывают жертву. Вот уж дикая забава!
Он выбирал кого-нибудь из публики, одним прыжком оказывался рядом с ним и, нагнувшись, чиркал обоими ножами в дюйме от горла жертвы, а потом нацеливал острия человеку в глаза и останавливал движение в опасной близости от них. Человек, выбранный жертвой, не должен был показывать своего страха. Ему надлежало вести себя так, как будто он не чувствует, что ему только что едва не отсекли нос или чуть не подровняли бровь.
Я понял, почему Хасан меня предупредил — чтобы я успел внутренне подготовиться. Мне казалось, им будет интересно посмотреть, как поведет себя иностранец. Но с врожденной деликатностью, свойственной этим людям, они меня не тронули, не стали подвергать гостя такому испытанию.
Закончив, танцор бросил ножи кому-то из толпы и, более не заботясь об изяществе движений, вышел.
— Кто он такой? — спросил я Хасана.
— Просто местный житель, который хорошо танцует.
В заключение появился жених, застенчивый молодой парень, похожий на работника с фермы в Норфолке. Он поздоровался со мной за руку, а когда я пожелал ему счастья в семейной жизни и много сыновей, покраснел и сказал, что все в надежных руках Аллаха.
Мы встали и собрались уходить. Обулись у двери. Как славно было снова выйти на свежий воздух! Один из стариков сказал, что если господин из Англии, его наверняка интересуют древние камни. Не желаем ли взглянуть на камни в стене мечети и нескольких деревенских домов?
Я ответил, что ничего на свете не желаю так сильно, и, сопровождаемые толпой жителей, мы отправились в путешествие по грязным узким улочкам, вьющимся между каменных стен, и тесным дворикам. Дети забирались на крыши, чтобы получше нас разглядеть. Мне показали греческие камни с поблекшими надписями, фрагменты греческих алтарей и другие остатки большого города, когда-то стоявшего на ближайшем холме. Из этих самых камней, возможно, состояли дома, помнящие, как святой Павел проповедовал в Дербе.
Нас провожали всей деревней. Женщины стояли поодаль и с любопытством смотрели. Где-то неподалеку на порог дома пролили кровь барана, чтобы задобрить древних анатолийских богов, тех самых, которым поклонялись во времена святого Павла, тех, что еще живут в сердцах этих людей.
Я возвращался в Конью по широкой однообразной равнине и думал, что нигде приезжего не приняли бы так радушно и что нигде он не встретит лучше воспитанных людей.
Глава пятая
Эфес
На развалинах Эфеса вспоминаю о культе Дианы Эфесской и ее храме.
Развалины Эфеса находятся в сорока милях от Измира, или Смирны, рядом с деревней под названием Сельджук. Примерно в миле от нее стоит храм Дианы, а чтобы попасть в сам город, надо проехать еще милю в юго-западном направлении.
Я шел по пыльной дороге. Оставляя позади деревню, она минует огороженный садик, населенный примерно двадцатью безголовыми фигурами. Эта призрачная компания — с развалин Эфеса. Статуи аккуратно установлены на постаменты, и будь у них лица, они были бы обращены к дороге.
По одну сторону дороги тянутся поля, засеянные фасолью, по другую — стоит пшеница в три фута высотой. Только и видишь, что согнутые спины крестьян. Быки волокут за собой по черной земле плуги, такие же примитивные, как те, что изображены на стенах египетских гробниц. Воздух чистый и сияющий, какой всегда бывает в Малой Азии после недели дождей. Ярко светит солнце, кажется, дождя больше никогда не будет, земля нежится в тепле. Среди колосьев кивают головками маки. У дороги и на любом необработанном островке земли — желтые цветы полевого горошка, дикая горчица, анемоны, мелкие маргаритки, незабудки. Куда ни глянь — обломки камней. В радиусе мили от Эфеса не найдешь куска мрамора, который когда-то не был бы частью колонны или постамента.
Я повернул направо, пошел по узкой тропинке мимо пшеничного поля и вскоре оказался около большого стоячего пруда, так густо покрытого белесыми водорослями, что на первый взгляд его поверхность казалась мраморной. Я остановился послушать лягушек. Их там было наверняка не меньше миллиона, и они старательно упражнялись в своих «квакс бре-ке-кекс» — будто гремели тысячи невидимых трещоток. Кваканье постепенно ритмизовалось в моем мозгу: «славься, Диана…славься, Диана…славься, Диана…славься, Диана Эфесская…»
Эту фразу, точно гвоздь, вбили в солнечное тихое утро. На месте затхлого пруда когда-то стоял великий храм Артемиды Эфесской — одно из семи чудес света.
Затопленные водой развалины в Эфесе, как никакие другие, поразили меня пафосом упадка. Храм, стоявший здесь когда-то — очертания его основания мерещились мне на поверхности воды, — был более знаменит, чем Парфенон. Павсаний писал, что он «превосходит все, что построено человеческими руками». Другой древний автор сказал: «Я видел стены и висячие сады Вавилона, статую Зевса Олимпийского, Колосс Родосский, величественные пирамиды и древнюю гробницу Мавзола. Но когда я узрел Эфесский храм, чья вершина теряется в облаках, другие чудеса померкли для меня».
Я сидел, слушал хор лягушек, и думал: возможно, через две тысячи лет какой-нибудь английский археолог будет бродить по болотам, заросшим ежевикой, на месте нынешней улицы Ладгейт-Хилл, ища обломки собора Святого Павла. Две тысячи лет назад Эфес считался вечным и непобедимым. Тогда сама мысль о том, что он может превратиться в гниющий пруд, показалась бы дикой.
Когда святой Павел пришел в Эфес, храм был в расцвете своей славы. Диану Эфесскую знали в Древнем мире — но не как грациозную Артемиду, легконогую сестру Аполлона. Диана Эфесская — таинственное и древнее азиатское божество, подобное страшным великанам из глубокого прошлого. Верили, что она, подобно Афродите Пафосской, спустилась с небес. На самом деле это мог быть метеорит, которому суеверные первобытные люди стали приписывать чудесные свойства. В Неаполитанском музее есть статуя Дианы Эфесской — странная, диковатого вида фигура с женскими руками и лицом. Нижняя часть тела у нее запеленутая, как у мумии, а верхняя — усеяна странными наростами, которые, по мнению сэра Уильяма Рэмси, являются не чем иным, как пчелиными яйцами. Они указывают на то, что перед нами богиня плодородия.
Пчела — символ Эфеса. Ее можно увидеть на большинстве монет, и уверяю вас, это самая красивая пчела древнего изобразительного искусства. Итак, богиня — это пчелиная царица. При храме жили жрецы-мужчины (трутни), которые одевались как женщины, и жрицы, называемые мелиссами (рабочие пчелы). Эта необыкновенная община возникла здесь, в Анатолии, из примитивной веры в то, что в жизни пчелиного царства, как ни в чем другом, виден промысел божий.
