А в революцию, это уже при прадеде, фабрику национализировали, усадьбу, как водится, сожгли, а уж прадед сам умер — не вынес разора.

Дед мой, воспламененный новыми идеями, отправился биться за народное счастье. А после гражданской вернулся на родное пепелище — из всех построек один только флигель и уцелел. Так до сих пор и стоит, еще и внукам нашим послужит. Вот как раньше строили!

Назначили деда на фабрику «красным директором». В тридцать восьмом, правда, расстреляли. Хотя работу он наладил и служил, как говорится, верой и правдой — искренне верил в идею.

А отец мой, царствие ему небесное, уехал в Москву учиться — мечтал стать художником. И видно, сбой случился в адской канцелярии, потому что каким-то чудом его не тронули. Но тут война началась, Великая Отечественная, отец на фронт ушел, а в сорок третьем потерял правую руку и вернулся в родительский дом.

Очень он тяжело свое увечье переживал. И не знаю, может, не пережил бы, кабы не мама. Она была сестрой милосердия, ухаживала за ним в госпитале, да так на всю жизнь и приклеилась.

— Значит, не довелось ему стать художником?

— Нет, не довелось. Хотя он пытался рисовать левой. Но все было совсем не то, отец это прекрасно понимал и никому своих работ не показывал.

— Чем же он жил?

— Инвалидом жить не хотел. Пошел на фабрику, вскоре тоже дослужился до директора и работал так до шестьдесят пятого года, когда уже и чинить стало нечего — оборудование полностью износилось. Да и не мудрено — без малого сто лет крутилось денно и нощно. Вот как раньше делали — на века!

Модернизировать производство не сочли нужным. А ведь с этой фабрики вся округа кормилась, больше здесь ничего и не было — колхозы захудалые да она. Хотя, — усмехнулся он, — не такие уж и захудалые. По сравнению с нынешними прямо-таки образцово показательные хозяйства. Ну так вот, фабрику закрыли, и потянулась молодежь в чужие города и веси.

— А вы, значит, остались?

— Да нет, поначалу и я потянулся. Уехал в Москву учиться, встретил там свою Наташу, родили мы с ней двух сыновей — Кузьму и Андрея.

— Еще один Кузьма Кузьмич?

— Такая у нас в роду традиция — старший сын наследует это имя, принимает, так сказать, эстафетную палочку.

— А почему в деревню вернулись?

— Да много было причин. Мама одна осталась, болела, а уезжать наотрез отказалась. Наташа в Москве задыхалась — у нее астма. Да и сам я как-то не прижился, не очень мне удавалась роль непризнанного художника. Критики меня ругали, выставляться не разрешали. Я ведь примитивист, но, по их мнению, какой-то был неправильный — искажающий социалистическую действительность, уродующий советского человека.

А я все время по родной земле тосковал, по красоте этой, по чистоте, по правильности. Но, что удивительно, первой предложила сюда вернуться Наташа. Я думал поначалу — порыв, а потом затоскует, захандрит и убежит отсюда не оглядываясь.

И что вы думаете, милая барышня? Ничуть не бывало! Такой пейзанкой заделалась моя Наташа. Расцвела, похорошела. А энергии в ней — откуда только что взялось!

Я ее, знаете, как зову? Женщина земли. Ей сосед наш, Федор Иванович, как-то сказал: «Отдохни! Ведь ты же упадешь!» И я ее ругаю, не велю так надрываться. А она смеется. «Мне, — говорит, — не в тягость, а в радость».

— А где же она так убивается?

— О! И не перечесть! Она же у меня тоже художница. Красоту очень тонко чувствует. Каких она цветов развела! Чего только не насажала! И порхает в сарафане над своими подопечными, словно яркая бабочка — кого пострижет, кого пожурит, а кого и похвалит. Бабки говорят, она, мол, слова специальные знает...

— А зимой, весной, поздней осенью?

— Тоже забот хватает. То дети маленькие были — мама моя! — поесть приготовить, постирать, погладить, сами знаете. Это ведь не в городе — все под рукой, удобства, магазины, вода из крана. Работает много — она же художница. Пейзажистка. Читает. А еще шьет, вяжет, лепит, ткет, вышивает. В общем, и швец, и жнец, и на дуде игрец.

А теперь вот новое увлечение у нее появилось — мебель старую взялась реставрировать. Ей народ чего только не натащил: шкафы какие-то древние, стулья, табуретки, а еще горшки, ступки, бутыли, ключи ржавые. Не дом — краеведческий музей.

Так она в местной управе избу старую вытребовала. И такую они там экспозицию развернули (есть у нее несколько помощников-энтузиастов), что туда теперь из области иностранцев на экскурсию привозят.

Так что вы, Мария Сергеевна, обязательно в Меховицы к нам приходите и ребят своих приводите — много интересного увидите и услышите, обещаю.

— Обязательно приду, — заверила Маруся. — Я ведь слышала, что есть в Меховицах свой маленький музей, но все как-то руки не доходили. Да и не представляла, что все настолько замечательно. А ваши дети тоже в Меховицах живут?

— Нет. Они, как теперь говорят, крутые ребята. Бизнесмены. Но от родной земли не оторвались. Хотят вернуть через суд дедову собственность — фабрику и усадьбу (документы все сохранились) и наладить производство. Здание, конечно, нуждается в реставрации, но стены метровые — пушкой не прошибешь. Еще сто лет простоит.

— Опять прядильную фабрику?

— Нет. Думают возродить народные промыслы, пасеку завести, лесные дары перерабатывать — грибы, ягоды, орехи, травы лекарственные. Ведь для местного населения это золотая жила. Надо же с чего-то жизнь налаживать.

— Кузьма Кузьмич, — лукаво прищурилась Маруся, — а вы-то среди этих неутомимых тружеников неужто всего лишь навсего сторонний наблюдатель?

— А знаете, милая барышня, стоило вернуться к истокам, как и моя жизнь волшебным образом переменилась. Меня неожиданно признали. Правда, сначала за границей. А уж потом, когда мои работы по всему свету разлетелись, и дома заговорили: вот, мол, какой самобытный художник, крестьянин-лапотник, сидит себе в сермяжной избушке, лаптем щи хлебает да картинки пописывает. У нас же чем чуднее, тем моднее. Обязательно надо, чтоб с диковинкой, а то, думают, народу неинтересно.

Так что я теперь нарасхват. И книжки иллюстрирую, и под заказ пишу, и выставки персональные имею, в разнообразных комитетах состою и в международных мероприятиях участвую. Вот еду в Москву на очередной симпозиум.

А вас, Мария Сергеевна, какими ветрами занесло в наши Палестины? Если, конечно, не секрет...

— Да мне, Кузьма Кузьмич, похвастаться нечем. Моя история, увы, не романтическая. Застала мужа в постели с дамой. Развелись. Потом он эту даму привел в нашу квартиру, и она вместе с бывшей свекровью показала мне, кто в доме хозяин. Чуть в тюрьму не упекла — инсценировала кражу со взломом. И не знаю, чем бы дело кончилось, не встреть я Василия Игнатьевича. Он ведь не родственник мне — просто хороший человек. И только я немного успокоилась, устроилась на новом месте, как кто-то донес, что живу и работаю без прописки. Ну и другие всякие неприятности...

— И чем же дело кончилось?

— Да пока только начинается. Попробую оформить временную прописку. Мне отсюда уезжать нельзя, да и некуда.

— А дети у вас есть?

— Дочка чудесная, Юлька, взрослая уже. Живет с мужем в Бельгии.

— А сколько же вам лет, если, конечно, не секрет? Вы уж извините меня за такой дерзкий вопрос, но не тянете вы никак на взрослую дочку.

— Не так уж и мало, — улыбнулась Маруся. — Тридцать пять.

— Ах, какой божественный возраст! Рано вам крылышки складывать.

— Да я никого и не обременяю своими проблемами, хотя Юлька, я знаю, рада была бы. Ведь это неправильно — устраивать жизнь за ее счет, а тем более за счет Франка. Но я не жалуюсь! — спохватилась Маруся. — Просто рассказываю.

— Маша... Можно мне вас так называть? Я ведь вам в отцы гожусь.

— Конечно, Кузьма Кузьмич, пожалуйста.

— Вы не согласитесь мне позировать? Мне бы очень хотелось написать ваш портрет.

— В стиле примитивизма? — притворно ужаснулась Маруся.

— Да нет, в нормальном стиле, — засмеялся Кузьма Кузьмич. — У вас хорошее, милое лицо. А глаза такие печальные. Даже когда вы улыбаетесь.