значительно большего. Их служба действительно требовала много от человека, даже для того, чтобы он мог просто выжить… Служба на корветах была особым испытанием, особым отличием. Никто не мог знать этого лучше, чем они сами. Когда корветы стояли в гавани, на борт поднималось много всякого рода специалистов, проверяющих оборудование, специалистов по связи и электронике. Разные были визитеры. Их принимали с радостью, так как большинство было трудолюбиво. Им верили, когда они с грустью и откровением заявляли, что всей душой желают отправиться в плавание, а не сидеть всю войну а конторе на берегу. Но были и другие. Эти надежно устраивались в кают-компании со стаканом в одной и бутылкой в другой руке и оставались в такой позе до тех пор, пока кто-нибудь из хозяев не закрывал бар и не приглашал их к ленчу. Некоторые из таких посетителей явно играли не свою роль. И здесь разговор шел о том, как эти визитеры хотят в море, с каким удовольствием они бы пошли в поход, если бы не проклятый катар. А другие даже этого не говорили, проявляя то благодушие и самодовольство, которые свойственны людям, устроившимся на тепленьком местечке. С такими было очень трудно оставаться вежливыми. Обычно подобных людей встречало молчание, молчаливое презрение. Как-то раз на борту "Компас роуз" один настырный визитер слишком долго сидел за джином. Из-за него ленч был отложен на целый час. Офицеры сидели вокруг стола, а тот и не собирался понимать даже самые прозрачные намеки. Когда визитера спровадили, Локкарт (Эриксон был на берегу), сидя во главе стола и накладывая а тарелку мясной пирог, высказал вслух общее мнение:

–. Нахальство этого человека переходит все границы. Он поднимается на борт каждый день. Пока мы стоим в гавани, я не помню случая, чтобы он хоть раз палец о палец ударил. Что он для нас сделал сегодня?

— Выпил шесть рюмок джина, — откликнулся Морель. — Кроме того, он сказал, что наше орудие хорошо вычищено и прекрасно выглядит.

— Флагманский артиллерист флотилии! — свирепо воскликнул Локкарт. — Я бы взял нашу пушку…

— Совершенно верно, — согласился Морель, — но право нажать спуск хочу получить я.

— Меня бесит, — продолжал Локкарт, — его отношение к войне. Он приходит сюда, пьет наш джин. Даже не пытается делать вид, что полезен хоть чем-то. Как будто война идет для того, чтобы дать ему теплое место.

— Этим именно для него и была война все время, — сказал Морель. — Таких, как он, сотни. Они не только не видят благородной цели войны с фашизмом, они и не хотят ее видеть. Они просто получают легкую работу с повышенным окладом. Чем дальше идет война, тем они счастливей. Они сами не воюют и даже не помогают сражаться, так как для них война вовсе не война, а просто маленькая заварушка в масштабе вселенной. Они напялили красивую форму и имеют возможность покупать сигареты по сниженным ценам.

— Но многие ли у нас понимают, что это за война? — Бейкер не часто присоединялся к дискуссиям в кают-компании, но сейчас он осмелился на это и неуверенно оглядел сидящих за столом, — Мы причастны к этой битве, но даже… — Он подумал несколько секунд. — Даже когда мы в походе, трудновато почувствовать, что мы воюем так, чтобы обязательно выиграть войну и победить немцев. Большую часть времени это и на войну-то непохоже. Мы просто выполняем свою работу, так как другие делают то же самое. Если бы вместо немцев были сейчас французы, мы бы продолжали в том же духе, не задавая лишних вопросов.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — после паузы произнес Локкарт. — Иногда действительно очень похоже, что мы лишь винтики в машине, которой управляет кто-то другой. — Он помедлил. — Конечно, правильнее ответить, что политикой нужно было заниматься еще до войны. Тогда бы ты знал, что это за война и против кого она. Тогда будет желание победить в ней. Но для таких, как Бейкер, интересы которого были очень ограниченными, подобный ответ был бы слишком резок. Беда его в духовной незрелости. — И все-таки мы участвуем в этом сражении, — продолжал он, — мы боремся. И если мы даже не кричим громко о "борьбе за демократию", о необходимости "положить конец фашистской тирании", то именно этим мы и занимаемся. И в этом весь смысл нашей работы.

Ливерпуль был моряцким городом. С транспортов, стоявших у причалов и пирсов, с кораблей охранения, скучившихся у Глэдстоунских причалов, каждый вечер сходили на берег сотни моряков с намерением полностью насладиться короткими часами покоя. Они напивались, устраивали дебоши, переполняли улицы и питейные заведения, хватали проституток, соблазняли молоденьких девушек и ублажали замужних женщин. Ливерпуль прощал им все.

Конечно же, и "Компас роуз" тоже приходил сюда получить свою долю этого великодушия. За восемнадцать месяцев базирования в порту большинство команды завело на берегу разного рода знакомых. Кое-кто из команды женился на ливерпульских девушках, кое-кто привез сюда своих жен, Тэллоу (теперь уже главный старшина) положительно располнел на харчах своей сестрицы Глэйдис. И старший механик Уоттс был постоянным и желанным гостем у Глэйдис с того самого времени, как "Компас роуз" впервые стал на якорь в Ливерпуле. Уоттс был вдов. Глэйдис была вдовой. По взаимному согласию они решили вместе устроиться здесь.

Едва корвет зашел в реку возле плавучего маяка Крозби, всем сразу стало ясно; произошло что-то неладное. Они поднимались против течения в самом хвосте конвоя. Свободные от вахты матросы высыпали на верхнюю палубу и, прикрывая глаза от яркого майского солнца, смотрели в сторону города. Морель стоял на полубаке с готовившими швартовые матросами. Он направил бинокль я сторону Лайвер-Билдинга — там стоял густой дым, а знакомый силуэт города стал неузнаваем. Рядом раздалось восклицание старшего матроса Филлипса:

— Боже мой, кажется, здесь устроили разгром!

Морель ощутил приносимый ветром едкий запах гари. Его взгляд остановился на громадном складе, расположенном чуть выше Глэдстоунских причалов. Бетонный монолит был расколот сверху донизу. Шаря биноклем по биркинхедской стороне, Морель стал отчетливее различать множество руин. Кое-где еще дышали пожары. Тяжелый черный шлейф висел над северной частью города. Зияли прорехи стертых с лица земли улиц. Он опустил бинокль, потрясенный размером разрушений, руинами города, который они совсем недавно оставили цветущим и невредимым. Перед ним вырос матрос палубной команды, жена которого совсем недавно перебралась в Ливерпуль.

— Ну и как там? — нерешительно спросил он.

— Кажется, не слишком благополучно, — ответил Морель. — похоже, их бомбили несколько раз.

Ублюдки… — произнес Филлипс, ни к кому не обращаясь, — смотрите на эти дома.

Ветер нес через реку густой дым и хлопья пепла.

— Надеюсь, немцы не попали в наш пирс, — сказал Эриксон. — Он бы сгорел как свечка…

Теперь и командир смотрел в бинокль на биркинхедскую сторону, где был и его дом. Разрушения там особенно большие, словно бомбардировщики приняли аккуратные ряды домиков за линии складов вдоль пирсов. Впрочем, им было плевать, что они бомбят… Вдруг "Компас роуз" резко сошел с курса.

— Ты что, ослеп, рулевой?! — крикнул Эриксон.

— Извините, сэр, — донесся из переговорной трубы голос Тэллоу.

Эриксон подумал, что не он один волнуется, глядя на Биркинхэд. Он приказал сбавить ход.

Корвет подошел к южному причалу. Конец со свистом пролетел в воздухе и упал на берег. Старший матрос Филлипс крикнул с полубака:

— Что здесь было?

— Да, парень, здесь кое-что случилось… Восемь дней подряд, — ответил один из матросов, взглянув на него и криво усмехнувшись. — Эти собачьи бомбардировщики налетали тучей, как воробьи. Они город черт знает во что превратили, вот что я скажу,

— Кому больше досталось? — спросил Филлипс.

— Да всем, пожалуй, — матрос сделал неопределенный жест. — Бутл, Биркинхэд, Уэллеси и центр тоже… От Лорд-стрит вообще ничего не осталось… обеих сторон как не бывало… В газетах пишут, хуже бомбежки за всю войну не случалось. Хуже и не может случиться… Тут рядом стоял корабль с боеприпасами. Его выволокли на середину реки еще до того, как он взлетел на воздух. — Он снова махнул рукой. На этот раз энергичнее: