«Какое счастье, что я успел немного подтереть свою луковку».

Сержант тоже глядел из-за двери. Раздосадованный тем, что слишком яростно накинулся на солдата, который хотел сражаться и неминуемо уже сегодня умрет, он не осмелился вмешаться. И ко всему прочему его смущало нахлынувшее чувство, о котором я еще поговорю. В молчании целого города, лишь время от времени прерываемом сиренами автомобилей Красного Креста, тайно перевозивших оружие, из полуоткрытого окна донесся надтреснутый, тоненький и еще более чистый от своей надтреснутости — словно поломанная игрушечка — голосок; весь состоящий из присущей слабым натурам цепкости, он прорывался от мостовой сквозь листву и наконец достиг уха распятого фрицем Ритона, напевая ту песенку, мелодия которой, казалось ему, так и лучилась радостью:

И скрипку они разломали мою!..

Изодранный членом неумелого солдата, Ритон кусал подушку, чтобы не закричать. Оседлавший его стервец замер и чуть-чуть перевел дух, оставив щеку на Ритоновом затылке. Он шумно дышал. Краткая передышка, затишье в яростном натиске наездника, чей рыбец горел огнем, потому что тот не осмелился остудить его слюной, позволили парнишке разобрать конец куплета, который хрупкий голосок повторял во второй раз:

Ритон не смел пошевелиться. Он сперва тревожно спрашивал себя, следует ли подмыть зад, или он просто примет бешеное молочко внутрь себя. Да и чем подмыться? Воды-то нет. Он может только подтереться. Носовым платком. Солдат, чей подбородок колол ему затылок своей щетиной, поднаддал, и у мальчишки вырвался стон.

Эрик не пошевелился. Он, должно быть, смотрел на парнишку, которого плющили и рвали на куски. Должен был понимать, что тот подчинился силе. «Бесиф», как говорят арабы. Но незачем тут говорить про арабов. Ритон надеялся, что Эрик оскорбит и отвлечет на себя своего непристойного сотоварища. Это было жестоко! Штырь у него не такой толстый, как у Эрика, но такой твердый и свирепый! Как деревяшка! Хорошо бы он вот сейчас бы разрядился. У самого Ритона даже не встало.

«Это что? Меня, значит, насилуют. Если бы он уже выпростался мне в зад, все бы кончилось».

Ему очень хотелось, чтобы этот сверху перестал его насиловать, но он со страхом думал, что же будет дальше? Наверняка они им пользуются. Присутствие Эрика, все еще сидевшего, как он чувствовал, на краю кровати, мешало ему пошевелить задом, чтобы солдат скорее получил, что хотел.

«…смельчаку наплевать!»…

Чем подтереться? И так ли это необходимо? Только вот не станет ли сперма через какое-то время гнить внутри тела? А загнив, она может все нутро заразить. Ну и что? Все равно ему завтра подыхать. Но если он не подотрется, боши станут промеж себя говорить, что он мерзкий пачкун, гнида… А если он хорошо подотрется и заткнет платком зад, от него отстанут и просто все посмеются. Солдат же снова начал наяривать. Брюки мешали ему, тесня в паху, и он спустил их до середины ляжек, чтобы обжать коленями бедра мальца, и его собственный бледный зад торчал голышом. Слева болталась кожаная кобура. Фриц продавил поглубже, затем наддал еще сильней, навалившись всем телом и сохраняя при этом спокойствие, основанное на сознании своей силы. Но тут он ощутил какую-то влажность, смягчавшую трение. Это его обеспокоило: вдруг он поцарапался и это кровь? Но то был пот. Он просунул ладони под бедра Ритона и чуть приподнял его, трудясь над ним с тем же серьезным рвением, невозмутимо, со всей силой, ритмично работая чреслами. Сначала Ритон чувствовал подскоки шкворня, но наконец внутри разлилась теплая жидкость, пульсируя со все меньшим и меньшим напряжением, будто кровь из перебитой артерии. Северянин разрядился ему прямо в «медный глаз»… Когда солдат мягко, чтобы не производить шума, поднялся, он был уже совершенно спокоен. Улыбался. Некоторое время постоял около кровати. Наконец с вызовом глянул на сотоварищей, но те только улыбались, и тогда он, смеясь, сначала тихонько, нерешительно, а затем во всю пасть, и мотая головой, чтобы откинуть назад волосы со лба, подтянул брюки, поправил на голове свою маленькую танкистскую пилотку и застегнул ширинку. А потом спросил у остальных:

— Ну, чего же вы ждете?

И он посмотрел Эрику прямо в глаза. Ритон, освободившись от своего наездника, но все еще лежа ничком на кровати, подтянул брюки, заправил полы рубахи и только тогда повернул голову и стал ждать, с жалкой улыбочкой на губах. Один из солдат, тот, кто сидел в кресле, поднялся было, чтобы последовать за первым, но спохватился, обернулся к двери и, смеясь, сделал приглашающий знак сержанту, предлагая ему попользоваться прежде остальных. Сержант взглянул на Эрика и что-то ему показал. Эрик прошептал какое-то слово, и все вышли. Ничего не произошло. Не оставалось времени. Пора было спасаться бегством, лезть на крышу.

Выбравшись вечером из склепа, служаночка побрела домой узкими тропками, тонувшими во тьме. Она была одна, с маргариткой в руке, и удивлялась своей свободе. Телесного цвета чулки сползали с нее, она едва замечала это, так же как и то, что на голове у нее все еще болтался веночек из стеклянных жемчужин с подвешенным к нему ангелочком из розового фаянса, и при каждом движении тот подрагивал на тонкой проволочке, перевитой зеленой шелковой ниткой. Она забыла снять веночек, тот съехал набекрень, как каскетка какого-нибудь апаша, да так и остался у нее на голове, пока она не добралась до своей комнатки. В ее кишках бурлило, и вдруг газы вырвались из нее с таким шумом, что ей показалось, будто она превратилась в большую морскую раковину.

«Но ведь у морской раковины нет ног, — испугалась она. — Как же я дойду домой?»

Уже давно она ничего не знала о Жане. Он уже не приходил домой, перебрасывая оружие из одного отряда маки́ в другой. Именно она пробудила во мне любовь к Эрику. Я был у матери Жана и уже говорил несколько минут с фрицем, когда поймал себя на том, что с трудом скрываю зевоту.

— Вы голодны? — спросил он тогда.

— Чуть-чуть.

Он поднялся, открыл дверь, и в ее просвете я увидел Жюльетту, которая как раз пересекала комнату. На ней был серый фартук, короткое черное платьице, так что все, что у меня осталось от этого ее появления, окрашено в скучносерые тона. Она была непричесана, и в волосах у нее запутались какие-то клочки шерсти или пушинки из подушки. Наверное, она только что убиралась в спальне? Вот так все, что оставалось от Жана из доступного чувствам, имело вид замусоленной растрепанной служаночки. Кем был Жан, если он любил существо, настолько лишенное красоты? Быть может, он избрал ее в припадке самоуничижения, потому что он один, благодаря собственной красоте, мог исчерпывать собой совокупную красоту супружеской пары? Эрик сперва толкнул дверь ногой, а затем удержал ее длинной рукой, так что именно под такой аркой я увидел, как возникла и исчезла служанка. Испытанная мною грусть не уменьшила моей любви к Жану, однако я терзался бешенством от того, что он оставил для напоминания о себе эту уродливую девицу в ее низкой роли. Я почувствовал себя покинутым, усталым и жалким. Эрик спросил:

— Который час?

У него был глуховатый тяжелый голос. Я взглянул на его лицо, представшее в профиль, повернутая шея заставила напрячься тугой длинный мускул, к которому и прилепилось мое отчаянье. Вид служаночки отворил мое сердце для вялого равнодушия. Мои собственные мышцы задеревенели, а в горле и во рту перекатывался какой-то клок грязных волос. Может, я перекурил, или так на меня подействовало присутствие Эрика, который делал все, чтобы я полюбил дезертира? Никогда у меня не хватило бы силы выдержать свою любовь к Жану, если бы я искал опоры в этой злосчастной девице, но, напротив, я был способен все себе позволить, если бы меня поддержал Эрик. В моем сердце, открытом отвращению, любовь грозила потонуть. Непреодолимое стремление повлекло меня к немцу. Мысленно я приник к нему, прививая мое сердце на его сердце, чтобы красота Эрика, его твердость придали мне силы вынести тошноту и подавить ее в себе. Если я ложусь на спину, чтобы войти в него, в этого мальчишку, резвого в любви, вскинувшего ноги мне на плечи, боль, когда я его протыкаю, заставляет его тяжко подскочить и прижаться губами к моим губам. Он ищет успокоения в поцелуе. Гладит мне голову, волосы, в то время как я напираю и вхожу все глубже. Желает забыть свою боль, разгорается страстью, охаживает своего петушка одной рукой, и, когда начинаются услады, любовь входит в него через ту брешь, что рождена болью. Я любил Эрика. Я люблю его. И когда я лежал на кровати в стиле Людовика XV, а душа Жана обнимала собой всю спальню, куда обнаженный Эрик привносил свою жестокую точность, я отворачивался от Поло. Когда моя голова покоилась меж его ног и глаза искали его священных мандавошек, тут мой язык пытался коснуться вполне определенной четко обозначенной точки: одной из этих малых тварей. Язык заострялся, раздвигал волоски с невероятной осторожностью, и наконец в этой травяной заросли я обретал счастье ощутить под чувствительным сосочком еле приметный бугорок: вот она, лобковая вошь собственной персоной! Сперва я не осмеливался оторвать от нее язык. Замирал, стараясь не упустить с кончика языка, сделавшегося вершиной меня самого, ту, что распаляла радость открытия. Наконец, когда в меня вселялось достаточно радости, я позволял своей голове, смежив веки, скатиться на дно ущелья. Громаднейшая нежность наполняла мой рот. Ее там оставляло это малое создание, а потом нежность скатывалась внутрь меня по глотке и растекалась во всем теле. Мои руки еще смыкались вокруг Эрика кольцом, а ладони нежно поглаживали его спину там, где зарождается ложбинка между ягодицами, и мне казалось, что я ласкаю тропку, по которой, словно в густом лесу, пробирается мандавошка великанских размеров, объект моего поклонения. «Вошь, — говорил я тогда себе, — лучший переносчик и фиксатор моей любви. Она толще, у нее более совершенные формы, и, если ее увеличить в сто тысяч раз, ею был бы явлен более совершенный образчик гармонии». К несчастью, Жан не оставил мне своих вшей. Затем, зажав зубами внутреннюю мышцу ляжки, я пытался ограничить пределы священной зоны, более точно ограничить мой священный садик внутри остального леса, пометить пределы этой жемчужины. Мои руки, обвитые вокруг парня, вдавились ему в зад, помогая голове, которой немного мешал живот и член Эрика. Во рту я ощущал присутствие насекомого, носителя Жановых секретов. Я чувствовал, как оно росло. Тут я услышал какой-то шум. Обернулся. Это возвратился Поло. У него за спиной на перевязи болталось ружье. Мы уже были достаточно большими друзьями, чтобы он пожал мне руку. Что он весьма небрежно и сделал.