Я вздрогнул: этот неизменно благоразумный, чувствующий свою ответственность, а иногда по-настоящему строгий канцлер и первый министр царицы — умер? Между нами всегда сохранялась дистанция, но он нравился мне: он никогда не фальшивил и не интриговал.

— Как это могло случиться? Он был нездоров?

Алекс грациозно взмахнул рукой, украшенной двумя перстнями. На одном из них — с лазуритом — вырезано было изображение царицы, а на другом — голова бога Сераписа, которого легко было узнать по калафу — головному убору в виде корзины зерна. Движения Алекса были так размеренны, что я отчетливо рассмотрел все эти детали.

— Я не врач, Олимп, а твои коллеги тоже не смогли прийти ни к какому выводу, сказали только, что из-за чрезмерной нагрузки у него возникла сердечная недостаточность. Он умер очень быстро: утром его нашли склонившимся над своим письменным пультом. Должно быть, это случилось с ним ночью за работой — счастливец. Всем нам стоит по желать такой смерти.

Последние его слова прозвучали слегка ненатурально. Было что-то фальшивое в его тоне, как будто он думает при этом только о себе, а моя кончина вовсе его не волнует. Впрочем, может, я и несправедлив к нему, но замечу наперед, что его смерть вовсе не была такой мирной, как он надеялся.

Алекс вздохнул.

— Но не об этом я хотел поговорить с тобой.

Он замолчал, рассматривая меня с вежливым любопытством. Я пытался сохранить спокойное выражение лица, но язык мой против воли произнес:

— Что-нибудь с Ирас?

Алекс неторопливо кивнул.

— Я твой друг и хотел бы только подготовить тебя. Ты и так узнаешь о нем на завтрашнем симпосии.

— О нем?

— Да, об учителе и воспитателе Цезариона и Александра Гелиоса — им теперь двенадцать и шесть лет. Николай, родом из Дамаска, очень образованный человек, и не только кабинетный ученый. Он регулярно занимается с Цезарионом физическими упражнениями и настаивает, чтобы мальчик проводил на воздухе не меньше трех часов в день.

— Очень похвально, — заметил я нетерпеливо, — но при чем тут я?

— Это касается Ирас, а ты ведь ее возлюбленный. Так что это и тебя касается.

Все это он сказал тоном терпеливого учителя, который пытается что-то объяснить своему ученику.

— Ну — и?

— Николаю вовсе не достаточно быть только воспитателем принцев. Он хочет также стать приближенным царицы и иметь влияние на нее — так, во всяком случае, мне представляется. А Ирас, видимо, не питает к нему антипатии, хотя и не поощряет его открыто. Впрочем, все это мне не совсем ясно, и теперь это уж твоя забота. На мою поддержку тебе нельзя рассчитывать, поскольку Антоний требует, чтобы я присутствовал в его свите, что для меня, конечно, лестно, и вообще…

— Да-да, я знаю, как тебя ценят, вовсе не надо это снова повторять. Во всяком случае, спасибо за предупреждение. Я буду действовать по собственному усмотрению.

Он хотел добавить еще что-то, но я уже встал и направился к двери. Конечно, это не очень вежливо, но по этой части прекрасного Алекса никто не сможет превзойти.

Когда я вошел, у царицы была Шармион, которая, как всегда, улыбнулась мне высокомерно и в то же время очень приветливо. Клеопатра погладила по руке свою горничную.

— Шармион, ты знаешь, как неохотно я отсылаю тебя, но я бы хотела остаться с Олимпом наедине. Сядь перед дверью и никого не впускай.

— Даже императора?

Я видел, что Шармион задала этот вопрос вполне серьезно.

Клеопатра вздохнула:

— В конце концов, должны быть и исключения. Итак — на пост!

— Стены у палатки тонкие, — обратилась она ко мне, — так что лучше будем говорить шепотом. Шармион не склонна к забавам, ирония ей не свойственна. Но она способна оценить шутку. Твоя Ирас совсем другая… Ну а теперь о главном: мне ведь не стоит напоминать тебе, что ты должен быть верен мне, а не императору?

— Нет, царица, не стоит.

— Не сердись, — улыбнулась она. — Ты один из немногих, кому я могу доверять. Этот поход был неудачным — так ведь?

— Да. По крайней мере, в нем не было одержано больших побед, о которых стоило бы сообщать. Я участвовал в нем с начала и до конца и могу сказать тебе — хотя я и не очень разбираюсь в военных делах: вовсе не от императора зависело то, что решающей битвы так и не произошло. Царь Фраат благоразумно уклонялся от нее, потому что он знает свою страну и понимает, что любая армия, дошедшая до его столицы, будет находиться уже на пределе своих возможностей. Она едва ли будет способна на длительную осаду. Самая большая удача этого похода состоит в том, что Антоний все же смог вывести свои легионы назад и потерял при этом только треть людей. Это звучит цинично, но на самом деле это не так. Тот, кто там был, поймет меня.

Клеопатра задумчиво взглянула на меня.

— Как ты думаешь кто повинен в этой неудаче?

— Римская государственная политика! Вот уже почти полвека они пытаются покарать парфян за злодеяния царя Митридата, который когда-то приказал убить по всей Азии около восьмидесяти тысяч римлян и италийцев. Даже призыв Помпея и ужасное самоубийство тирана не смогли ничего изменить. В итоге парфяне и по сей день остались непобежденными. Если Антоний и предпринял этот поход, то прежде всего потому, что этого ждал от него весь Рим.

Клеопатра кивнула.

— Так думаю и я, однако в Риме видят все иначе.

— Антоний сам должен дать отчет перед сенатом! У него много сторонников, он превосходный оратор и сумеет сказать там правду.

— Посмей только дать ему подобный совет! — предостерегающе сказала Клеопатра. — Он попадет под влияние Октавия и предоставит ему право решать судьбу Египта. Тогда нас вряд ли ждет что-то хорошее!

— Не думаю, — заметил я, но мне были понятны опасения Клеопатры.

Царица поднялась.

— А теперь позаботься лучше о себе и о своей Ирас. По случаю твоего возвращения я предоставила ей два свободных дня.

Ирас ждала меня у моей палатки и беседовала с Салмо. Мы поцеловали друг друга в щеку, и она сказала шутя:

— Твой слуга Салмо понимает, что женщина заслуживает внимания, и знает, как нужно себя с ней вести. Сразу видно, что иудеи были культурным народом уже в те времена, когда греки еще были троглодитами и охотились на диких свиней.

Я усмехнулся:

— Это тебе Салмо нашептал — не сама же ты придумала.

Салмо невозмутимо посмотрел на нас:

— Вам, наверное, хочется побыть вдвоем… — и поспешно удалился.

Я охотно согласился с этим — у меня не было ни малейшего желания вести долгие разговоры. Во мне еще совсем свежа была память о войне, и я знал, как ненадежна земля под ногами человека, которому постоянно угрожают несчастья, болезни или смерть, — профессия врача располагает к подобным размышлениям.

— Говорят, Николай из Дамаска ухаживает за тобой — это правда?

Она кокетливо поправила темные волосы, и ее черные глаза вызывающе сверкнули.

— Может быть — мне-то что? За мной ухаживают многие, но редко кто думает при этом обо мне, а не о царице.

Говоря это, она играла с золотой фигуркой Бастет, которая висела у нее на шее. Я заметил это, но от волнения не придал этому никакого значения.

— Ирас, я хочу знать правду. Значит ли Николай для тебя что-то? Исполняешь ли ты все, что он хотел или хочет?

— Ох, а что же он хочет? Я это знаю? Во всяком случае, в моей постели его не было — если ты это имеешь в виду.

— Но ты могла быть и в его…

— Гиппо, Гиппо, не разыгрывай из себя ревнивца! Николай — ты увидишь его вскоре, — Николай, конечно, симпатичный мужчина, но это кабинетный ученый, который говорит так напыщенно, что его с трудом можно понять. Он скорее подошел бы Шармион…

— Ах, Ирас, я так рад, что этот поход закончился. Не проходило и дня, чтобы я не скучал о тебе.

— Ты лжешь, как все мужчины!

— Теперь наконец я могу не заботиться о том, чтобы выжить… Женщина не может себе представить, каково это, когда голод, жажда и изнеможение набрасываются на тебя, подобно диким зверям, и ты не знаешь, что будет дальше, и сопротивляешься из последних сил, а потом происходит что-нибудь еще…