Антоний горько рассмеялся.
— По крайней мере, он не настолько дерзок, чтобы прибавить к своему имени слово «император».
— «Предатель» подошло бы больше, — сказал я.
Антоний поднялся.
— Все это означает, что у Октавия теперь появилось еще четыре свежих отборных легиона.
Он повернулся к Алфению.
— Что случилось с остальными?
— Они попали в руки городской милиции в Кирене, и на следующий день их казнили; народ рукоплескал этому. Не мечом, нет, их забили дубинками, как бешеных собак. Мне удалось бежать, я еле смог отбиться, меня ранили…
Он сполз со стула, и я приказал отнести его в мою палатку. Раны оказались не тяжелые, но были воспалены и гноились. Пока я возился с ним, прибежал слуга императора.
— Олимп, скорее, мой господин отравился!
Как во сне я схватил ампулу с рвотным и бросился к палатке полководца. Верный Луцилий был здесь. Он пытался привести Антония в чувство, хлопал по щекам, шептал ему какие-то бессмысленные слова.
— Что… что он принял?
Одного взгляда было достаточно. Рядом с кроватью стоял мешочек с меконием, которым я снабдил его в качестве средства от постоянной бессонницы — вместе с дозировочной ложечкой и указанием, что лекарство нельзя принимать вместе с вином. Мешочек был пуст, стало быть, он высыпал все в кружку и выпил.
Я дал ему сильную дозу рвотного и стал ждать, пока желудок его снова заработает. Затем я строго посмотрел на Луцилия и слугу.
— Никому ни слова об этом! Императору нездоровится, потому что он объелся. Я велел ему два дня полежать в постели — поняли?
Однако потом кое-что все же просочилось; во всяком случае, ходили какие-то слухи, что император пытался лишить себя жизни.
Мы, его друзья, сделали из этого выводы и убедили его, что он должен быть рядом с Клеопатрой. Он охотно согласился с этим, и спустя несколько дней мы выступили. В пути он пытался объяснить мне, что вовсе и не помышлял о самоубийстве, а только хотел уснуть на несколько дней, чтобы избавиться от забот. Я кивнул, сказав, что так и подумал, и извинился за то, что не предупредил его о том, как опасен меконий в больших дозах.
Я думаю, это Алекс не смог сдержаться и сболтнул кому-нибудь, что друзьям удалось спасти императора от самоубийства.
Конечно, это дошло и до Клеопатры, и она принялась меня расспрашивать. Я кое-как отбивался, говорил, что здесь какая-то ошибка и меконий просто подействовал сильнее обычного, потому что он принял его вместе с вином.
Больше речи об этом не заходило, потому что в Александрии и так было много хлопот. Жители _ее были встревожены, ходили самые дикие слухи, и отчасти в этом была виновата царица.
Ирас рассказала, что перед прибытием в гавань Клеопатра приказала празднично украсить корабли и во время вступления в город исполнить победный гимн. Так как никто в точности не знал, что произошло при Акциуме и царица вернулась невредимой вместе со всем двором, то поначалу все поверили в одержанную победу. Вскоре обнаружилась небольшая группа недовольных, которая будто бы готовила переворот. Последовало множество арестов, несколько дней продолжались мучительные допросы. Выяснилось, что заговорщики хотели примкнуть к Гаю Октавию на том основании, что он является приемным сыном Юлия Цезаря и, значит, его настоящим наследником. Цезарион, который вскоре должен стать совершеннолетним, был его сводным братом, и именно он имел теперь право на трон фараонов. Для Клеопатры это означало государственное предательство, и палач без лишней огласки сделал свое дело.
Спустя два дня после прибытия нашего флота в западной гавани бросило якорь римское торговое судно, и какой-то купец по имени Публий Фид попросил Марка Антония принять его. По случаю возвращения возлюбленного Клеопатра устроила праздник. Он должен был начаться ближе к вечеру с обильного ужина.
Антоний был в хорошем расположении духа: очевидно, Клеопатра внушила ему надежды, что к весне они наберут новое войско, построят новые корабли и смогут отразить ожидающееся нападение римских войск. Ошибка при Акциуме была учтена, и на верфях Александрии день и ночь шло строительство легких быстроходных кораблей. К тому же имелось еще четыре легиона Канидия Красса, о которых, правда, пока ничего не было известно, но которые, вероятно, находились на пути в Азию. Все мы были в плену прекрасных иллюзий: казалось невероятным, чтобы кто-то мог причинить вред этому могущественному государству и его великой столице. Брухейон с его высокими стенами казался нам неприступной крепостью, куда не мог ворваться ни один римский легионер.
В честь возвращения императора придворные повара показали все, на что способны. Правда, иногда их искусство проявлялось в таких формах, которые отбивали всякий аппетит. Так, например, соблазнительно поджаренные голуби, перепелки, утки и гуси были обсыпаны золотой пудрой, а на десерт подали головы наших врагов, Октавия и Агриппы, приготовленные из муки, меда, миндаля и ягод. Вылеплены они были не очень искусно и отличались только именами, написанными на кусочках пирога, служивших им в качестве пьедесталов. Лицо царицы, как и всегда перед народом, выражало непоколебимое достоинство, Антоний же радовался как маленький мальчик и перепробовал добрую дюжину этих вражеских голов. Вероятно, он съел бы и больше, но тут прибыл нарочный с письмом от мнимого римского купца.
— Это действительно так важно? — недовольно спросил император, срывая печать. Те, кто сидел вдалеке, не обратили на это внимания, однако в кругу ближайших друзей постепенно смолкли все разговоры, потому что лицо императора застыло, когда он прочитал послание.
— Известия от Канидия Красса — мы заранее договорились с ним о том, каким именем он себя назовет.
Он обернулся к нарочному:
— Приведи этого человека!
Я увидел, как при этих словах Клеопатра слегка покачала головой и, наклонившись, что-то шепнула императору. Вероятно, она требовала, чтобы он не принимал легата здесь, за праздничным столом. Но тем не менее это произошло.
Меня не было в тот момент, когда Красс представил свой отчет. Однако из него не стали делать тайны, и о том, что он сообщил, узнали все.
Услышав, что император бежал в Египет, войска Канидия Красса поначалу решили, что это всего лишь распространяемые врагом слухи. И только когда Красс сам подтвердил это известие и приказал легатам вести своих солдат через Македонию в Азию, они поняли, что это горькая правда. Тем временем Октавий предложил им перейти к нему на таких выгодных условиях, что легионерам нетрудно было сделать выбор. Если бы они попытались пробиться в Азию, то были бы разбиты превосходящими силами противника. Октавий же приравнивал их к победителям и обещал не меньше, чем своим собственным солдатам: часть добычи и пенсию ветеранам и инвалидам. Это предложение очевидным образом касалось также и Канидия Красса, однако тот остался верен Антонию и, переодевшись, бежал из лагеря. В пути он узнал — слухи об этом дошли и до нас, — что почти все клиентальные правители, в том числе и царь Иудеи, перешли на сторону Октавия. Теперь, когда возникла опасность, Ирод, этот расчетливый политик, отбросил своего друга юности, как сломанный меч. Некоторые правители еще выжидали, но очевидно было, что они примут сторону сильнейшего.
С этого дня Антоний исчез из Брухейона. Царица ничего >-не говорила по этому поводу, но от Ирас я узнал, что император уединился на пустынном и безлюдном полуострове в восточной гавани, где он приказал построить себе скромный дом. Он назвал свое уединенное жилище «Тимоний», намекая при этом на Тимона[78] из Афин, мизантропа, ставшего известным благодаря пьесам Аристофана.
Все его окружение в Тимонии составлял только молчаливый Луцилий. И в какой же ужас пришел Алекс оттого, что даже его туда не допускали!
Моя встреча с Салмо произошла весьма своеобразно и чуть было не превратилась в горькую размолвку — первую за все время нашего знакомства, потому что раньше если мы и ругались, то это было только игрой, выражением иронии и нашей взаимной симпатии.
