— Да нет же, товарищи дорогие! — защищался Сквореш-ня. — Ведь вы же забываете самые главные факторы. Без них никакие рученьки-ноженьки не помогли бы мне.

Со всех сторон послышались возгласы:

— А ну, ну! Говори-выкладывай!

— Раскрывай свои секреты!

— Да-да! Интересно! Может быть, они и нам пригодятся.

Скворешня широко расставил ноги и начал загибать огромные пальцы:

— Во-первых, товарищи, вы совершенно забываете закон Архимеда: каждое тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит жидкость в объеме, вытесненном этим телом. Какой объем был у этой гранитной скалы? Высота примерно четыре метра, длина два метра, ширина два метра — значит, ее объем — два на два на четыре, то есть шестнадцать кубометров воды, или столько же тонн воды. При удельном весе гранита два и шестьдесят пять сотых вес скалы равен: шестнадцать на два и шестьдесят пять сотых… Ну, математики, помогите!

— С округлением — сорок две тонны, — откуда-то из угла медленно прогудел Горелов.

Скворешня с уважением посмотрел на него через головы окружающих:

— Это вы в уме так быстро подсчитали? Вот это здорово!

— Ничего не поделаешь, — усмехнулся Горелов, — профессия такая…

— Ну ладно! Значит, вес скалы сорок две тонны. Воды она вытеснила шестнадцать тонн. Значит, скала весила в воде только двадцать шесть тонн.

— Только-то? Ну-ну! — с ироническим восхищением произнес Матвеев.

— Пойдем дальше, — загнул Скворешня второй палец, пропуская мимо ушей иронию Матвеева — Дно у входа в грот было сильно покато кнаружи, и от этого центр тяжести скалы тоже переместился кнаружи. Это облегчило мне задачу примерно наполовину, то есть снизило вес скалы до тринадцати тонн. Учтите еще, — Скворешня загнул третий палец, — мою хорошую позицию, при которой ноги превратились в прекрасные рычаги, — это сэкономило мне еще тонны три…

— Честное слово, — расхохотался лейтенант Кравцов, — еще немного — и от скалы ничего не останется! И вообще ничего не было и ничего не произошло!

— Нет-нет! — возразил под общий смех Скворешня, загибая четвертый палец. — На десяти тоннах я останавливаюсь. И это нагрузка, с которой я ни за что не справился бы, но мне помог четвертый фактор — страх… Да-да! Откровенно говорю — страх смерти! Нечего тут стыдиться… Именно он удвоил мои силы. Но даю вам честное слово, товарищи, что, хотя скала и начала под конец подаваться, я чувствовал, что я уже у предела моих сил. И тут появился пятый фактор. Пятый, решающий фактор! Фактор, который в последний, критический момент решил мой спор со скалой в мою пользу! А ну-ка, кто отгадает, что это за фактор, а?

— Ты вспомнил, что еще не простился со мной! — закричал, смеясь, Марат.

— Ничего подобного! — категорически возразил младший акустик Птицын.

— Он вспомнил, что должен мне двадцать рублей, и не захотел уйти из этого мира с маркой жулика. Отдавай деньги, Андрей Васильевич!

— Я знаю! Я знаю! — закричал Шелавин. — Сам господь бог Саваоф явился к вам во всей силе и славе своей!

Покрывая общий смех, Скворешня раскатисто и громоподобно захохотал:

— Да, дождешься его! Мало у него своих неприятностей на земле! Ну ладно! Вижу, что не догадаетесь. Воображения не хватает. Дело решил, — сказал он, торжественно повышая голос, — дело решил… Да где же он?… Ага! Иди, иди сюда! Нечего прятаться. Иди, не бойся!..

Скворешня схватил за плечо растерявшегося Павлика и вытащил его на середину отсека:

— Вот кто решил мой спор со скалой! Павлик решил дело, и никто другой!

Возгласы недоверия, удивления, восхищения послышались из всех уст.

— Да, да, да! — продолжал греметь Скворешня. — Когда я почувствовал, что силы мои кончаются, я, словно сквозь туман, увидел вдруг, как Павлик с громким криком «ура» бросился к скале и изо всех сил налег на нее. Тогда и во мне вспыхнула какая-то новая искра. И скала полетела. Это было последнее, что я помню.

— Ура! Браво, Павлик! Браво, мальчуган! Качать его! Качать! Ура!

В красном уголке творилось что-то невообразимое. Люди кричали, аплодировали, подбрасывали к потолку визжавшего от страха и восторга Павлика. Оркестр во всю мочь гремел туш.

— Славный мальчишка, — с теплой улыбкой сказал комиссар Семин стоявшему рядом с ним возле двери Цою.

Цой молча кивнул в ответ, опасливо следя за взлетами раскрасневшегося Павлика.

Вдруг он заметил, что радость исчезла с лица мальчика, что в глазах его промелькнул настоящий, неподдельный страх и лицо покрылось бледностью. Какое-то безотчетное чувство тревоги стиснуло сердце Цоя, и, перехватив взгляд Павлика, он быстро посмотрел направо, в угол.

Там стоял Горелов. Цой бессознательно сжал руку комиссара и мельком взглянул на него. Чуть сдвинув брови, комиссар пристально смотрел на Горелова. Тот, разговаривая с главным акустиком Чижовым, на один момент отвернулся от своего собеседника и через головы окружающих бросил мрачный, полный ненависти и злобного огня взгляд на Павлика, высоко взлетевшего в этот момент к потолку. Этот взгляд и Цой и комиссар успели одновременно перехватить.

Радостный визг Павлика умолк. Бледный, он стал вырываться из ласковых рук и объятий.

— Что, голова закружилась? Качки не выдержал? — спрашивал Скворешня, смеясь и покручивая длинный ус.

— Да где же ему привыкнуть к ней, когда и сам «Пионер», кажется, никогда ее не испытывал, — сказал Марат, гладя Павлика по голове.

— Тут и настоящий морской волк, пожалуй, раскиснет, в этой спокойной люльке, — поддержал Марата Матвеев.

Цой пробился сквозь окружавшую Павлика толпу и, обняв его за плечи, увел в дальний угол отсека, к широкому мягкому креслу.

Они уселись в него, тесно прижавшись друг к другу; рядом, близко к креслу, сел на стул комиссар.

Тем временем начались танцы. Скворешня с неожиданной для его фигуры легкостью и плавностью танцевал вальс с Матвеевым в качестве дамы. Вообще от «дам» у него не было отбоя: все напрашивались к нему.

Цой нагнулся к мальчику и с тихой лаской спросил:

— Что с тобой случилось, голубчик? Чего ты вдруг так испугался?

Павлик еще крепче прижался к Цою и закрыл глаза.

— Так… — едва слышно ответил он. — Ничего.

Потом, встрепенувшись, раскрыл широко глаза, засверкавшие неожиданным гневом и возмущением. Румянец покрыл его щеки, и сжались кулаки.

— Он злой… злой, нехороший человек! — заговорил он прерывающимся голосом. — Он до сих пор не может мне простить. Такой пустяк! Я ведь тогда же извинился. Я же нечаянно…

У него задрожали губы, и опять, закрыв глаза, он замолчал.

— Кто? — спросил Цой, мгновенно заразившись обидой и возмущением мальчика.

Павлик молчал.

— Федор Михайлович? — опять тихо и настойчиво спросил Цой.

Павлик кивнул головой.

— Что же он тебе не простил? За что, ты думаешь, он сердит на тебя?

— Ну, пустяк… понимаешь, пустяк! — опять взволновался Павлик, устремив на Цоя горящие глаза. — За мешок. Помнишь, в выходной камере мы с Маратом поспорили из-за морского ежа, и я мешком его по шлему ударил. А мешок-то был Федора Михайловича. Но ведь это же нечаянно! Я же не нарочно!

— Федор Михайлович сделал тебе выговор?

— Нет… Он только так злобно посмотрел на меня, что я даже испугался. Он тогда у меня вырвал из рук ящичек из его пишущей машинки и так посмотрел, как будто готов был зарезать меня. Вот как сейчас…

Комиссар резко перебросил ногу на ногу.

— Какой ящичек? — спросил он.

— Ну, я же сказал — из его пишущей машинки. Для запасных частей машинки, — равнодушно ответил Павлик и, словно успокоившись, после того как излил свое возмущение, стал с возрастающим интересом смотреть на вальсирующую комичную пару — Скворешню и Марата.

Марат дурачился, кривлялся, нарочно путал и коверкал па, наступал на ноги своему партнеру. Скворешня наконец рассердился, приподнял его, как котенка, над полом и продолжал вальсировать один, держа свою «даму» в воздухе. Марат уморительно болтал ногами, безуспешно пытаясь вырваться из железных объятий своего партнера, наконец закричал «караул»…