— А группа крови?.. — я полезла в материалы дела.

Оказалось, что группа крови совпадает.

— Ну что, жив?.. — шеф искоса глянул на меня.

— Все равно надо проводить экспертизу, — сказала я упрямо, но и без экспертизы было ясно, что это труп Нагорного.

— Застрелен? — спросил шеф.

— Асфиксия, сломана подъязычная кость, — пояснил Шарафутдинов.

— А давность какая? — я заглянула в копию протокола осмотра трупа и акта судебно-медицинского исследования трупа; видимо, до получения суждения о причине смерти областной следователь экспертизу пока не назначал и ограничился направлением на вскрытие.

По прикидкам судебного медика, труп лежал там, в лесочке, полузакопанный в снег, от недели до трех месяцев; с учетом зимнего времени и минусовой температуры более точно высказаться не представлялось возможным. Я с досадой стукнула кулаком по столу, прямо по опознавательной карте: только-только у меня в мозгах начала выстраиваться более-менее четкая схема, и вот опять все псу под хвост…

— Александр Равилевич, — я повернулась к Татарину, — не сочти за труд, метнись в Москву, в Экспертно-криминалистический центр, забери оттуда две пули.

— Забрать? — удивился Шарафутдинов. — Я же только одну пулю туда отвез.

— Ну и что? — я злилась на себя, а срывала злость на Татарине. — Что ж они, должны там до скончания века лежать?!

— Тихо, тихо, — осадил меня прокурор. — Мария Сергеевна, он же не отказывается ехать.

— Мне же командировочных не дадут, — заявил Шарафутдинов, — так часто в Москву ездить нельзя.

— А где это написано? — накинулась я на Татарина.

— И потом, если сейчас ехать, у меня денег на билет нету…

Я вытащила из сумки кошелек, порылась в нем и швырнула перед Шарафутдиновым полторы тысячи рублей, — все, что в кошельке нашлось, кроме мелкой мелочи, как называет разменную монету мой Хрюндик. В счет выходного пособия, подумала я, когда купюры шмякнулись на стол. Шеф с интересом за мной наблюдал, но ничего не сказал. Шарафутдинов тоже глазом не моргнул, взял денежки, долго их считал, потом спросил:

— А это только на билет или с командировочными?

После этого шеф решил, что пора вмешаться.

— Так, — сказал он, — нечего тут деньгами швыряться. Мария Сергеевна, поезжайте-ка вы сами в Москву.

— Я? А как же мой задержанный?

— Задержанным займется Горчаков, — твердо сказал шеф. — Если оперуполномоченный вам больше не нужен, давайте его отпустим.

Шарафутдинов радостно вскочил, засунул в карман деньги, которые держал в руке, и сказав «до свидания», побежал к дверям. Уже взявшись за ручку двери, он спохватился, с сожалением вытащил деньги и вернулся.

— Вам самой, наверное, на билет надо, — сказал он.

После того, как Шарафутдинов ушел, шеф заставил меня написать рапорт о командировке, поставил на нем свою визу и спрятал рапорт в свою заветную папочку, с которой обычно ездил в городскую прокуратуру.

— Я сам завтра подпишу, а вы идите билет покупайте.

— Вы хотите, чтобы я сегодня уехала? — удивилась я. — А командировочное удостоверение?

— Потом кто-нибудь поедет в Генеральную, отметит ваше удостоверение.

Я удивилась еще больше. Уехать в Москву без командировочного удостоверения… До подписания рапорта в городской прокуратуре… А вдруг меня в городской не захотят отпускать в командировку? Заметив мои колебания, шеф вытащил кошелек, достал из него три тысячи, кинул мне через стол и натуральным образом рявкнул:

— Я сказал, идите за билетом!

Как же ему хочется услать меня отсюда, подумала я и гордо отказалась от денег:

— У меня есть, — и даже потрясла купюрами, возвращенными Шарафутдиновым.

Но шеф прямо-таки насильно впихнул свои деньги мне в руку, из чего я сделала вывод, что он и не собирается подписывать в городской мой рапорт на командировку. Он припрятал его на случай, если кто-то хватится меня завтра, не дай Бог, выяснится, что я в Москве, и придется объяснять, каким образом я туда уехала. Не хватятся — и ладно, рапорт мой он порвет и выбросит. А если всплывет, что я болталась в Москве, — шеф наплетет, что пришлось срочно принимать решение, после окончания рабочего дня, в связи с чем не представилось возможным оформить документы на командировку, посыплет свою седую голову пеплом, скажет — ох, а я закрутился и забыл ее рапорт вам отвезти, и, как это часто бывает, примет на себя удар. И поскольку без оформления командировки денег на билет будет не вернуть, шеф не может допустить, чтобы потратилась я, ведь мой отъезд — это его инициатива.

— А что будет с Бородинским? — спросила я, умирая от благодарности. Не в деньгах, конечно, было дело, а в том, что мой добрый начальник решил избавить меня от необходимости арестовывать человека по ложному обвинению.

— Придется выходить в суд с ходатайством о его аресте, — ответил шеф.

Он вышел из-за стола и стал ходить по кабинету из угла в угол.

— Отпускать его сейчас — это значит провоцировать скандал. Они ведь побегут в городскую, свое руководство напустят… Вы говорите, у вас были подозрения, что они фиксировали ваш разговор с Бородинским в прокуратуре? Не дай Бог, начнут служебную проверку в отношении вас.

— Но я же…

— Я-то вас знаю, Мария Сергеевна, — не дал он мне договорить, — и мысли не допускаю, что вы могли вступить в сговор с преступником. Но вы же не маленькая, должны понимать, что служебную проверку будут проводить те, кто мысли такие допускает. Не нужно.

Он остановился около меня, и мне показалось, что он хотел погладить меня по голове, но сдержался.

— Вернетесь из Москвы, все на свежую голову и обсудим. А пока у нас, к сожалению, ваши догадки против их фактов. Бородинский подозревает, что его хотят посадить по заказу Нагорного, вы подозреваете, что выполнение заказа поручено сотрудникам ОРБ. А у них факты: ношение Бородинским огнестрельного оружия…

— Которое наверняка «пойдет» на убийства Марины Нагорной и Карасева, — кивнула я.

— Вот-вот. Преимущества пока у них. Лезть сейчас на штыки неразумно. Подкопим фактов.

— Спасибо, Владимир Иванович, — сказала я и поднялась.

— А Бородинскому Алексей Евгеньевич все объяснит, — добавил шеф, имея в виду Горчакова.

Как только я явилась домой, ребенок высунул из комнаты свой подбитый глаз и спросил:

— Ну что, ты будешь увольняться?

— А что? — спросила я, влезая в тапочки.

— Как что? Меня волнует твоя судьба, — заявил Хрюндик.

— Так ты хочешь, чтобы я уволилась или осталась?

— Конечно, увольняйся! — горячо заговорил ребенок. — Иди в адвокаты, хоть денег заработаешь. И времени побольше будет.

— Ладно, я подумаю, — сказала я устало.

— Кстати, ма, — продолжил Хрюндик, — мне надо в школу костюм купить. У нас ввели школьную форму.

— И какую же?

— Просто черный костюм. Пошли купим, а то меня в школу не пустят.

— Хрюшечка моя, — я погладила ребенка по голове, — куда же мы пойдем, магазины уже закрыты.

— Меня в школу не пустят, — повторил Хрюндик.

— Не думаю, мое солнышко. Если вам сегодня объявили, что вводят школьную форму, то явно не с завтрашнего дня перестанут в школу пускать.

— Понимаешь, ма, — протянул ребенок, вообще-то нам велели форму купить еще в декабре. Ты же на собрании не была, а там как раз говорили. А сегодня был последний день, когда без формы пускали.

Я небольно щелкнула ребенка по лбу.

— Потрясающе! Ну, а кто виноват, что я об этом узнала только сейчас?

Я предложила написать ему в школу записку, а за формой пойти послезавтра.

— А завтра? — ныл сын.

— А завтра я буду в Москве, в командировке.

Но ребенок выглядел таким несчастным, чуть ли не плакал, что мое материнское сердце дрогнуло, и я вспомнила, что около метро есть большой торговый комплекс, который работает допоздна, Правда, это удобство компенсировалось неоправданно высокими ценами, но ничего не поделаешь, за родительское разгильдяйство надо платить.

Щелкнул дверной замок, пришел с работы муж. И удивился, меня увидев.