— А почему бы завещанию не быть таким, каким обычно бывает завещание? — огрызнулся банкир. — Какие у вас основания в этом сомневаться? — спросил он, перенося боевые действия на территорию противника. — Или вы пытались узнать, как оно составлено? — вопросил он тоном, который явственно показывал, что у него на сей счет имеются определенные подозрения. — Если нет, то самое время это сделать! — презрительно засмеялся он. — Даже самые фантастические теории должны иметь под собой хоть какое-то обоснование!

— Нет, — спокойно сказал доцент, — я не пытался узнать, что написано в завещании. Это была бы слишком щекотливая задача для простого историка религии. Она больше подходит для директора банка, — добавил он, бросив на директора банка поверх очков взгляд, от которого Трепка уклонился. — Но мне — гм — довелось побеседовать с одним из местных жителей, который обронил весьма любопытное замечание. Он сказал, что один из братьев Ванлоо не имеет ни гроша и «кто знает, получит ли хоть какое-нибудь наследство». Если бы завещание было таким, каким обычно бывает завещание, вряд ли на этот счет возникли бы сомнения. Но если, напротив, все состояние предназначено одному из братьев, сразу же обнаруживается некоторое основание для — гм — фантастических теорий. Как, по-вашему?

— А кто тот человек, с которым вы говорили? — спросил Трепка. «Наверняка Люченс побывал у Пармантье», — пронеслось в его мозгу.

— Этот человек, — уклончиво ответил доцент, — вполне достоин доверия. Я повторил его слова, просто чтобы показать, что сомнение может быть построено на такой же зыбкой почве, как и вера. Эту истину человечество забыло за последние два столетия!

Директор банка яростно затянулся сигарой.

— Вы хотите сказать, что намерены оспорить результаты вскрытия? — воскликнул он, — Доктор Дюрок считается лучшим врачом Ментоны, он сделал анализ и получил определенный результат. Может быть, вы не согласны, что этот результат подрывает основы ваших с Эббом рассуждений? Скажите мне, что это не так, — потребовал банкир. — Вы же сами в некотором роде ученый!

— В некотором роде да, — подтвердил доцент, — хотя вы едва ли относитесь к моей науке с таким же почтением, как к медицине! Вы говорите об анализе, проведенном доктором! Все так называемые точные науки строятся на анализе, и я не стану спорить, что этот метод дал великолепные результаты! Но я спрашиваю себя, не заводит ли, не завело ли уже его применение слишком далеко? Когда анализируют слишком долго, дело кончается тем, что предмет анализа куда-то исчезает и картина мира превращается в набор размытых пятен, как на некоторых современных так называемых произведениях искусства.

— Это доктор Дюрок дал вам повод для столь глубокомысленных софизмов? — спросил директор банка. — Не желаете ли вы сказать, что его анализ неправилен, потому что он дал не тот результат, которого вы ждали?

— Наоборот, я совершенно уверен, что анализ проведен по всем правилам науки, — заверил Люченс. — Я только хотел сказать, что кроме анализа существует нечто, именуемое синтезом, и что наука забывает об одном в пользу другого. Психоанализ разлагает душевную жизнь на некоторое количество элементарных инстинктов и говорит: все ясно, это и есть душа. Но с таким же успехом химик мог бы разложить поваренную соль на хлор и натрий и сказать: это и есть целое.

— Но разве соль не состоит из натрия и хлора? — ласковым голосом спросил Трепка. — Помнится, нас так учили еще в школе.

— Все правильно, — ответил доцент, — но вы забываете одно: и хлор, и натрий — элементы, опасные для жизни, это яды. Во всяком случае, химический процесс соединяет их во что-то новое, в субстанцию, совершенно необходимую для жизни, — соль! Анализ верен, но без синтеза ложен в своей основе.

Трепка на мгновение задумался, но потом от души рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Хлор и натрий сами по себе ядовиты, но их соединение безвредно. Так, может, имеются вещества, сами по себе безвредные, но их соединение — яд? Может, Артур Ванлоо пал жертвой именно такого соединения? Не так ли? Вы ведь к этому гнете? Скажите прямо!

— Я таких веществ не знаю, но если бы они и были, их обнаружил бы доктор Дюрок. Я только хотел предостеречь вас, дорогой друг, от излишнего увлечения анализом. Если слишком долго анализировать лес, его перестаешь видеть за деревьями! Мне кажется, в нынешнем деле вы склоняетесь именно к этому.

— В нынешнем деле! Опять дело! Мнение доктора ничего не значит, обыкновенный здравый смысл ничего не значит, Артур Ванлоо убит, хотя и здравый смысл, и наука говорят обратное! Его убили синтетическим способом! Почему бы не быть синтетическому убийству, когда есть синтетическая резина и синтетическое масло? «Первое в мире синтетическое убийство, разоблаченное доцентом Люченсом. Неслыханная сенсация! Все подробности в сообщениях нашего местного корреспондента К. Эбба». Нет, эта шведско-норвежская наивность сведет меня с ума!

Только при последних словах Кристиан Эбб очнулся от раздумий, в которые был погружен и из которых его не смогли вывести ни сарказмы Трепки, ни реплики доцента.

— Шведско-норвежская наивность! — пробормотал он. — Возможно, но…

— Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам![39] — закончил банкир.

— Но вы не станете оспаривать, что молодого человека, который в половине одиннадцатого вечера был в полном здравии, утром нашли мертвым, и никаких видимых причин смерти нет. По-вашему, это нормально?

— Я не называю это нормальным или ненормальным. Я опираюсь на мнение доктора, который говорит, что для похорон нет никаких препятствий. Вы станете это оспаривать?

Эбб не ответил.

— В чем дело? Опять в оберточной бумаге и в следах на земле? — осведомился Трепка. — Или появилось что-то новое? Может, у вас тоже есть синтетические источники познания? — добавил он уничтожающим тоном.

Эбб взглянул на него.

— Скажите, — начал он, — вы ведь, кажется, по утрам прогуливаетесь в районе порта?

Лицо банкира тотчас изменило выражение.

— Да, я там прогуливаюсь, потому что мой отель расположен поблизости.

— Стало быть, вы прогуливались там и вчера утром?

— Конечно. А в чем дело? Я что, оказывается, замешан в убийстве?

— И вы ничего не видели?

— Я видел пароходы, лодки, рыбачьи сети, рыночных торговок и…

— Но ничего такого, что бы вас поразило?

Трепка закурил новую сигару.

— Поразило! Поразило? Вы не могли бы выражаться яснее?

— Странно, — сказал Эбб, — что именно вы, такой наблюдательный, ничего не заметили. Это доказывает, как мало можно полагаться на свидетельские показания. Но все же это странно!

— Сплошные загадки! — воскликнул Трепка. — Если ваши стихи похожи на ваши рассуждения, вашу поэзию можно было бы использовать как головоломку в любом семейном журнале. К чему вы клоните? — Он с такой силой ткнул в пепельницу сигарой, что та погасла, рассыпавшись дождем искр.

В разговор вмешался доцент.

— Что такое увидел наш друг Трепка, о чем он нам не рассказал? — спросил Люченс, блеснув глазами. — Говорите же! Не томите!

Банкир, который вопреки всем священным правилам любителей табака попытался вновь раскурить изувеченную сигару, отложил ее в сторону с таким видом, точно она обожгла ему рот.

— Что вы сказали, Люченс? Я что-то увидел? До сих пор я думал, что вы человек разумный, но…

— Вчера в половине восьмого утра, — обратился поэт к доценту, — Аллан Ванлоо сидел в припортовом кабачке и пил абсент. Не в его привычках посещать такого сорта кабаки. Не в его привычках также пить абсент, и уж тем более трудно представить себе его пьющим до завтрака абсент в такого сорта кабачке. Тем не менее вчера утром он именно этим и занимался, и притом столь основательно, что вышел из заведения, едва держась на ногах. Я знаю все это от Женевьевы, а она услышала новость от приятельницы, которая торгует рыбой возле порта. Весь портовый квартал судачит только об Аллане Ванлоо и его визите в «Бар друзей»! По-видимому, единственный, кто ничего не видел, — это наш друг Трепка, который любит гулять в этом квартале! Не странно ли?