ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Старушка, конечно, славная. Лет через десять ее в вашей пьесе хорошо Наталья Гундарева сыграет, но не помешает ли она протоколу приема иностранцев?
АРКАДИЙ. Куда без театральной старухи денешься, Галина Викторовна? Для колорита нужна бабуля.
ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. А вы, верная субретка, пыль вытирать и бутерброды делать умеете? Прислуга на выходных. И за ананасами сбегать придется.
АРКАДИЙ. Бегать не надо: у подъезда моя машина. Данила Васильевич, диктофоном пользоваться можно?
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Хоть бульдозером. (Садится к пишущей машинке и углубляется в работу.) «Итак, зададимся вопросом: оценивались ли в докладе господина Эванса подобия скорости вертикальных конвективных движений в атмосфере Венеры и каковы все-таки эти скорости?..»
§ 5
Галина Викторовна и Аркадий уходят. Данила Васильевич работает. Ираида Родионовна спит. Кот Мурзик никаких признаков жизни не подает. Хорошо слышно, как, разбрызгивая лужи, по набережной проносятся автомобили: «Вших-вших…» Является Маня, она лижет мороженое.
МАНЯ. Здрасте!
Данила Васильевич не узнает ее, надевает очки.
МАНЯ. Я, дядя Данила, Маня, ваша племянница.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Маня? Неужели так выросла? Сколько же мы не виделись?
МАНЯ. Как вы с отцом поссорились, так и не виделись. Года два.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, да-да… Последний раз мы поссорились, когда он… Точно! Вспомнил! Он проиграл мне шесть партий в шахматы подряд. Последнюю продул киндерматом и заявил, что я украл у него туру! Как он: здоров?
МАНЯ. Да, спасибо, здоров… Только немного встревожился, когда этот могильщик приехал. Он с минуты на минуту будет.
Просыпается Ираида Родионовна, зевает, трет глаза.
ИРАИДА РОДИОНОВНА. Хорош цветик! Личность твоя, дите ласковое, белая — живи долго!
МАНЯ. И что за народ? Увидят — и все, как один: «Ах, как выросла!», «Ах, какой цветик!» С души прет! Что ж, мне не расти и не расцветать прикажете, что ли?.. Дядя Данила, это и есть наша новая родственница?
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А черт ее знает.
ИРАИДА РОДИОНОВНА. Такой старой, милая, как я, только дедушка не внук.
МАНЯ. Мороженого хотите, баушка?
ИРАИДА РОДИОНОВНА. Давай, милая, побалуюсь. В ем, верно, сахарин один, а то от диабету лечусь. (Опять засыпает.)
МАНЯ. Дядя Данила, вы бы убрали куда подальше Мону Лизу. Папка ее увидит — опять психанет, и у вас контакт не получится, а мне расхлебывать.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не делай из мухи слона… Хотя… Ты, конечно, права. Лучше снять ее к чертовой матери. Займись-ка вот. Может, тогда перестанешь мороженое лизать. Терпеть не могу, когда девицы мороженое лижут!
МАНЯ (продолжает лизать мороженое). У вас, дядя Данила, тоже нервы пошаливают.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, Маня. Мне статью сдавать, а тут… Как у отца с работой? Пишет что-нибудь или у пустого холста сидит?
Маня пододвигает к стене книжную стремянку, забирается на нее и начинает снимать Мону Лизу.
МАНЯ. Талдычит все, что если Андреа Верроккьо, увидевши себя превзойденным работой ученика, бросил живопись, то ему и подавно…
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (продолжает печатать на машинке). «Длительные вспышки в атмосфере Венеры, схожие со знаменитыми зелеными лучами на нашей планете, объясняются Н. А. Козыревым большой рефракцией…» А кто этот Андреа Веррокьо?
МАНЯ. Учитель Леонардо.
В холл входит Василий Васильевич, тщательно вытирает ноги о коврик и пытается закрыть зонтик, который не закрывается. Василий Васильевич невольно слышит последние фразы и болезненно морщится. Так и не справившись с зонтиком, входит в кабинет.
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. У тебя двери нараспашку! Можно подумать, в доме покойник! (Смеется.)
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (заметно пугается). Типун тебе на язык, Вася!
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Шучу-шучу! Выглядишь ты превосходно. И тебе идет седина.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Когда увидишь меня в крематории, тоже скажешь, что я выгляжу превосходно. Хватит дурака валять. Если заявился сюда сам, то что-то знаешь из происходящего? Какие у нас иностранные родственники?
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Ничего я не знаю. Скоро Варвара приедет. Вот она что-то знает. И какие-то письма у нее есть. Всполошилась Варвара и оживела — прямо двадцать лет скинула. Но мне ничего говорить не стала. Только нам обоим… тайны семейных глубин…
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, брат, но какая это Варвара?
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Так у нас одна двоюродная сестра и осталась на свете — дочь младшей сестры мамы, тети Лизы. Ты и ее забыл?
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я думал, она…
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Свинство, брат, свинство. Жива она, жива курилка! Ослепла только. В прошлом году еще солнце видела на просвет, а сейчас — ничего.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, я рад, рад, что она жива… А… как же она живет-то, если слепая? Одна?
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Она с Бертой Абрамовной сосуществует. Они боевые подруги, вместе на фронте были.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньгами ей помочь не надо? Действительно, свин я порядочный, совсем от земной действительности оторвался!
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньги никому не помешают. Только она не возьмет. Она самостоятельность любит. Два раза в неделю массажисткой работает. На дом к ней больные приходят. У слепых особая чувствительность в пальцах, а у арфисток на пальцах мозоли. Слушай, Даня, а где портрет?
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Какой? Нет здесь никаких портретов!
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Да я не про Джоконду! Я про свой портрет.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Твой? Подожди минутку — у меня голова кругом…
МАНЯ. Папа спрашивает про тот портрет, который он писал. Там баба Надя в вечернем платье у рояля.
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, про этот! Маня, если не трудно, посмотри за книжными стеллажами…
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нашел местечко! Лучшая моя работа, она еще в Прадо и Лувре мерцать будет!..
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет-нет, не за стеллажами! В темной комнате, где экспедиционные вещи хранятся. Боюсь портретов, даже когда они прямо в глаза не смотрят. Манечка, если тебе не будет трудно, принеси его… И когда у нее мороженое кончится?
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Какое тебе дело до мороженого моей дочери? Заведи свою, тогда цепляйся! Мать в чулан засунул, а? Дать бы тебе оглоблей по шее! Суслик венерический!..
МАНЯ. Папа! Папочка! Успокойся! У тебя уже руки трясутся! И чего ты взъелся? Здесь же не Прадо, не Лувр и не Третьяковская галерея, чтобы твои шедевры развешивать! (Уходит за портретом.)
ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А чего у тебя, действительно, руки трясутся?
ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. От бешенства. Такое дурацкое дело! Иду, понимаешь, по Большому к Варваре. Там, у «Сатурна», книжный лоток. И такой гадко-мерзкий старикашка торгует. Вечно одергивает покупателей, которые еще хуже него одеты. Хоть и торопился, а нос в какую-то книжку сунул, листаю, вижу там какое-то обо мне упоминание — редчайший случай! А денег купить — нет… С собой нет… Старик мне: почему книгу в перчатках трогаешь? А ну сыми перчатки! Я ему про то, что люди ценные вещи голыми руками не трогают; в перчатках, говорю, живодер-хирург-паталогоанатом будет тебе харакири в морге заделывать. Старикашка пытается у меня книгу выхватить. Окружающие мещане в помощь ему на меня бочку: невежда, сыми перчатки, руки грязные, немытые — вот и считаешь, что в перчатках чище; наехали с дяревни, книги пачкают и те де. Я молчу, книгу листаю, ищу: вдруг где в примечаниях еще мое имя сверкнет. Рядом здоровенный тип сопит и вдруг цедит мне, ты, мол, говорит, хулиган и дерьмо. Усы седые, ежиком, авоська с тортом, под шестьдесят, но крепкий, этакий енерал или полкаш в отставке на больших хлебах. Я сквозь душу его «хулиган и дерьмо» процеживаю, раздумываю: обижаться всерьез или нет? А продавец изловчился и — хвать у меня книгу. Енерал заторжествовал: «Правильно! Так этих фулиганов учить надо! Видите, люди добрые, я его дерьмом обозвал, а он только утерся!» У меня правая рука-то больная: вчера раму сколачивал и гвоздем из пальца клок вырвал, потому, между прочим, и в перчатке. Н-да, смотрю я на полкаша — здоровенный питекантроп, рожа упитанная, гладкая. И вдруг, брат ты мой любезный, ловлю себя, что боюсь! Боюсь, как бы он мне, если по рождению человек смелый, в рожу первый не звезданул — больно уж позорно в мои годы на публике в осеннюю лужу шлепнуться. Ну, а дальше, сам знаешь. Мы с тобой, конечно, не герои, но и пугать нас долго нельзя…
