Я начал бочком подаваться в сторонку, но она все сдвигалась за мной, пока я не уперся спиной в будку телефона-автомата. И тут я заметил край ее глаза из-за огромного уха. Глаз следил за мной с обезьяньей цепкостью. И как только старуха заметила, что я увидел ее изучающий, приценивающий, щупающий взгляд, так она перестала скрывать его, повернулась ко мне и уставилась прямо в упор — с расстояния меньше двух ярдов. При этом она продолжала, кривляясь, подтанцовывать и бормотать что-то сквозь два желтых зуба и отвисшую губу. И мне почудилось, что брызги ее слюны долетают до моего лица, но мне было неловко утереться, чтобы не оскорбить старуху и не разозлить ее. Она прижала меня в угол с наглостью бывалого животного, в клетку к которому попало чужое и слабое существо, и что-то шепеляво спросила. Я ответил, что плохо говорю по-английски и не понял. Она ухмыльнулась и ступила еще ближе.

— Брэк! — приказал я ей тихо, чувствуя, как побежали по спине мурашки, как вся моя воля и психика и черт знает что еще сконцентрировались в этом слове, в борьбе с ее наглой, наступательной повадкой.

— Брэк!! — повторил я и ступил прямо на нее, чтобы вырваться из угла. Она заверещала нечто вроде нашего: «Глядите, люди добрые, он старую бьет!» И я оказался на волосок от крупных неприятностей, если бы Адам не подхватил меня в охапку.

— Ты что делаешь? Разве можно?! Никогда не смотри незнакомым в глаза на улице! — говорил он, впервые путая русские и английские слова. — Им всегда может почудиться, что ты задираешься! Она выцарапала бы тебе глаза! — Он впихнул меня в машину и прихлопнул дверью. И я очень обрадовался тому, что огражден от американской уютной действительности; и, конечно, еще тому, что передо мной сидит Пэн. Она действительно была очаровательна и чертовски соблазнительна. И, чтобы преодолеть врожденную стеснительность, я грубовато спросил:

— Послушайте, ребята, почему это женские манекены торчат у вас в витринах ножками вверх?

— Вероятно, так виднее товар покупателям, — объяснила Пэн.

— А почему у вас никто не подает слепым нищим? Я десять минут наблюдал нищего, и никто ему не подал! Это безобразие, ребятки!

— Где ты видел нищего? — удивился Адам, выводя автомобиль из щели паркинга.

— Да ты оставил меня рядом с ним! Слепой, с собакой!

— Клянусь мадонной, не видел! — пробормотал Адам.

— Понимаешь, — начала объяснять мне Пэн, морща чудесный носик и наматывая кудряшку на пальчик, — Ад полон внимания и симпатии ко всему миру — ко всему миру в целом, но, вообще-то, он замкнут в оболочку чудовищного эгоцентризма! Молчи, Ад, молчи! — воскликнула Пэн, хотя Ад не отверзал уста. — Он не видит нищих и знать не знает, что в стране восемь миллионов безработных. Его цель любовь, а не гражданская справедливость…

— Пэн, конечно, права! — сказал Адам. — Она всегда права, эта Пэн! Слушай ее внимательно, дружище!

— Ну, а старуху-то ты уже видел! Ведь она, пожалуй, голодная или совсем уж вдребезги несчастная, — сказал я.

— Она просто сумасшедшая, — сказал Ад. — Пэн, а куда мы?

— Ад — искатель и исследователь гуманистической тайны, — сказала Пэн, — но он равнодушен к тому, как проявляется справедливость в повседневной жизни… Ад, ведь ты не ощущаешь никакого долга к «человеку с определенным артиклем»?

— Пэн, дорогая, я запутался, — сказал Ад, сворачивая с шумной авеню в тихий закуток, к какому-то скверу. — Куда мы едем, дорогая?

Оказывается, они оба потеряли путеводную нить поездки. Мы стали возле памятника с бюстом какого-то великого человека, и Пэн с Адамом принялись обсуждать, куда меня везти. Они обсуждали это на французском, изредка переводя мне самих себя.

Я глядел на тихий сквер, конечно зажатый и стесненный высокими домами, но не раздавленный ими; по-европейски уютный, старый сквер с черными зимними деревьями, остатками мертвых листьев на газонах и влажными скамейками, с глухой стеной из прокопченных кирпичей позади, и отражением далекого неба в луже на дорожке, со старыми воробьями и остатками ягод на кусте боярышника, и бюстом великого человека у дома, в котором он, вероятно, никогда не жил.

Мы медленно и неуверенно тронулись, и я разобрал буквы на памятнике: «Вашингтон».

— Георг Вашингтон? — спросил я с тем оживлением, которое всегда возникает, если в чужом мире наткнешься на знакомое.

— Да-да! Вашингтон! — сказал Адам. — Наш великий Георг!

И тут я явственно разобрал имя. Его звали Ирвинг.

— Кажется, это Ирвинг, — пробормотал я с той дурацкой инерцией, которую так же глупо ловить за хвост, как ящерицу; но вот почему-то произносишь ненужные звуки — и с той же бессмысленностью и даже вредностью, с какой хватаешь отделяющийся хвост несчастной ящерицы.

— Черт возьми. Ад! — воскликнула Пэн. — Это Ирвинг!

— Неужели? — спросил Ад. — А кто это такой?

Пэн наклонилась к рулю, потерлась щекой о перчатку Адама и сказала:

— Я тебя безумно люблю! Ирвинг Вашингтон наш великий историк и юморист, дорогой! Запомни, пожалуйста!

— Ну вы даете, ребята! — сказал я. — Нельзя подсказывать иностранцу неверную информацию. Засобачиваешь потом разную чушь в путевые заметки, а бдительные педагоги из средних школ шлют тебе омерзительные письма.

Ад засмеялся и погладил жену по легким волосам лапой в грубой желтой перчатке.

— Пэн мой единственный педагог, да, Пэн? — спросил он. — Я был бы совсем диким ковбоем, если бы не моя подружка Пэн. Слушай ее внимательно, дружище!

— Куда мы едем? — спросил я.

— В Метрополитен-музей, — сказала Пэн.

— О'кэй! — сказал я.

— Знаешь, почему ваш великий Маяковский мало известен у нас? — спросил Адам.

— Переводить сложно, — сказал я.

— Нет! Он написал в «Бруклинском мосту»: «Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой». А они кидались в Ист Ривер, потому что мост именно через Ист Ривер, а не через Гудзон. И мы ему этого никогда не забудем. Разве ты простил бы мне, если бы я поставил Василия Блаженного на место Исаакия? — ядовито объяснил Адам и повернул по авеню Америки направо. Мне же казалось, что Метрополитен-музей должен быть по левую руку. Ночью я внимательно проглядел планы Нью-Йорка, и штурманская память теперь все время работала впопад и невпопад, она не выключалась.

— Мы не туда зарулили, — сказал я. — Метрополитен слева.

— Не может быть! — воскликнул Адам. — Пэн, дорогая, ты как думаешь?

— Разбирайтесь сами! — заявила Пэн, переходя на французский.

— Значит, Маяковский спутал реку с протоком и это ему никогда не простится? — спросил я, гордясь в душе тем, что знаю, что Гудзон и что Ист Ривер, и потому в этом вопросе длиннее Маяковского.

— Дружище, ты прав! Нам в обратную сторону! — согласился Ад. — Боже, куда они лезут?! Боже, наши пешеходы самые неожиданные в мире! Какое удовольствие ездить по Австралии!

— Нет, лучше всего по Новой Зеландии, — сказала Пэн. — Осторожнее — собака!

Ад затормозил перед бесхозной собакой на 47-й стрит. Собака была дворняга, черная с белыми ушами. Она немного покружила на перекрестке, потом уселась на проезжей части. Полторы сотни автомобилей остановились и загудели. Дворняга если и нервничала, то чуть-чуть. Она, сидя, повиливала хвостом и крутила головой. И все водители продолжали сидеть на своих местах, в своих карах и возмущенно крутить головами, но никому не приходило в голову вылезти и прогнать собаку.

— Ад, вылези и прогони собаку! — сказала Пэн.

— Почему бы тебе не размяться самой, дорогая? — спросил Ад.

— Давайте, буржуи, я вылезу, — предложил я.

— Нет-нет! Ты наш гость! — сказал Ад, ревя клаксоном.

С правой стороны перекрестка также ревел огромный форд. За его рулем сидел хилый юноша лет пятнадцати.

— Он напичкан наркотиками, — сказал Ад, — как Наполеон был напичкан идеями. Вылезешь, чтобы прогнать собаку, а он тебя и переедет! Потому-то я и не могу разрешить такое дело гостю.

— Почему же ты посылал на такое опасное дело Пэн? — удивился я.