БЕРТА АБРАМОВНА. Не надо так, Фаддей Фаддеевич. Хотите на колени стану, только не надо больше! Все мы здесь один народ, одним миром мазаны… Видите, у соседей собачка пропала, а мы все вокруг переживаем…
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Меня на войну и то не пустили! Война всегда грязь и смерть, но, некоторым образом, и необыкновенная, неповторимая возможность проявить себя каждому! В том числе и тем, кто — как ваш покорный слуга — не приспособлен последовательно карабкаться по ступеням лестниц славы, карьеры и прочая. Война — тот же ковер, на котором определяются подлинные чемпионы. Не будь войны, не пришел бы к солдату его звездный час, и пропадать ему в своем Поганькове или Таракановке, некоторым образом.
БЕРТА АБРАМОВНА. Чур вас, чур! Звездный-то час одному из миллиона! Остальные в землю кишками наружу… И то такое только прошлых войн касается, а не будущей.
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Будет война, будет!
БЕРТА АБРАМОВНА. Не этого боюсь. Не будущего. Мне страшно, что внутри Апокалипсис, в душе ослабевает смысл и свобода, когда и будущего не надо. Это лирика, конечно, и пустая, но мне больше некому в ней признаться. А так все хорошо. У вас мечта есть?
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Чего хорошего? (Опять хватается за сердце.) Мечта? Есть мечта: кобылку-шестилетку завести, но стоит дорого — две тысячи рубчиков… Ох, сейчас кондрат хватит…
БЕРТА АБРАМОВНА. Вот валидол.
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Отстаньте вы с валидолом! Это секретари обкомов да седые чекисты в каждом кино валидол сосут, а он и на детское слабительное не гож, некоторым образом. Пойди в переднюю, милая, за зеркалом бутылку Маня заныкала. Пойди, некоторым образом, да притащи ее сюда, быстро!
БЕРТА АБРАМОВНА. Нет, нельзя вам больше. Может, «скорую» вызвать? Дайте руку, пульс посчитаю.
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Не дам! Знаете, кто у меня в первую посадку следователем был? Тятя этого бравого морячка, свойственник по жениной линии. Жену Аннушкой звали, не дождалась меня со второго срока. Так вот, тятя этого бравого морячка семь месяцев меня в одиночке держал — без передач, сволочь!
БЕРТА АБРАМОВНА. Вы ругайтесь, ругайтесь… За что вас сажали?
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. За язык. Язык у меня длинный, к анекдотам прилипчивый, некоторым образом, а то следователь понять не мог, что человек, который одними анекдотами разговаривает, и есть самый уже верный и бессловесный раб. Но правильно делали, что сажали! Нынче вовсе языки пораспустили — вот и жрать нечего. Сажать надо нашего брата, сажать! Вместо лесополос сажать!
БЕРТА АБРАМОВНА. А вот с моряком-то язык сдержали! Хотелось вам брякнуть, что отец его не в автомобильной катастрофе погиб, а из подписного нагана брякнулся?
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Хотелось. Только он славный, этот морячок, хотя и блестит, как царский червонец. Иди за бутылкой, Абрамовна!
БЕРТА АБРАМОВНА. Да, как вспомнишь… Ни у кого так круто и сурово скулы не выпирают, только у морских пехотинцев, когда они в десант собираются…
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Хватит воспоминаний, боевая подруга! Давай таблетку… Загрудинная началась… Тут таблетка не поможет, тут коньяку стопку или уж укольчик полноценный… Вот, вот она, смертушка… руку протяни — и она.
Берта Абрамовна сует ему в рот нитроглицерин, считает пульс. Слышна танцевальная музыка. Фаддей Фаддеевич очухивается.
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Иголок боюсь… подноготная правда… даже изобретение имею всемирно-исторического значения; чтобы не шприц в человека всаживали, а человека на шприц сажали. Торчит кончик иголки из уютного такого креслица. Ты в креслице бух — безо всякого наличия медперсонала — и полный порядок! А патент не дают, суки! (Уже притворно хватается за сердце.) Тащи бутылку, ежели сестра милосердная, богом прошу!
БЕРТА АБРАМОВНА. Я снайпером была. Варя — санинструктором. Муж этой Надежды Константиновны, ну, Зайцев, он на ее руках помер. Но только не от пули в грудь, а от дизентерии. И какая разница? Зачем из такого тайну делать? За родину человек погиб. (Пауза.) А у соседей вчера собака пропала, дворняжка…
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. И сколько ты лично фрицев шлепнула?
БЕРТА АБРАМОВНА. Тридцать восемь полноценных. Подранков нам не засчитывали.
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Н-да, тогда ты леди железобетонная, не хуже Тэтчер, за бутылкой идти тебя не уговоришь… Ничего, сам доползу… Собаку потеряли! Я вот значок посеял! Поверишь, Абрамовна, в «Вечерку» объявление хочу дать, авось нашел кто? Где только четвертак взять?
БЕРТА АБРАМОВНА. Найдется значок, найдется! Вы мне верьте: найдется! Где шнапс-то спрятан?
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. В Зазеркалье, в передней.
БЕРТА АБРАМОВНА. Принесу сейчас. Пульс уже сто пять всего. Вы сидите, не дергайтесь.
Берта Абрамовна уходит.
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Жену напоминает — такая же непоследовательная… Эх, Аннушка, царствие тебе небесное да вечный, некоторым образом, покой… Тридцать восемь человек евреечка на тот свет своими руками, а? А нынче Варвара-то ее, бедолагу, добренькую, тиранит! От врожденной доброты душевной Берта не огрызается, терпит — благородных качеств женщина… Куда же она запропастилась? Еще, как моя страдалица-покойница, вместо бутылки сейчас «скорую» вызовет — все они дуры набитые…
Возвращается Берта Абрамовна с бутылкой, садится рядом с Фаддеем Фаддеевичем, обнимает за плечи и вдруг всхлипывает.
БЕРТА АБРАМОВНА. Простите… Ну почему, почему вы себя губите! Такой светлый разум…
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Цыц! За твой подвиг, Абрамовна, я тоже подвижником буду. Ни капельки больше не добавлю. Чтобы тебя не расстраивать!
БЕРТА АБРАМОВНА (плачет). Пейте. Вам, действительно, теперь только продолжать остается. Пейте и слушайте…
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Сказал не буду — значит, железо!
БЕРТА АБРАМОВНА. Да выпейте вы, выпейте! И я с вами… Ну так слушайте. Давно, когда я училась в шестом классе, заболели мои родители, и я осталась одна в домике, домик небольшой, на станции под Минском. Я очень боялась одна ночевать. И вдруг ко мне пришли молодая женщина и старик. С вещами — они на поезд опоздали. Я их напоила чаем с брусникой и накормила печеной картошкой, я их не боялась — красть-то у нас нечего было. Старик мне ворожил. У него была большая потрепанная книга, и он мне ворожил. Все, что он сказал, я запомнила на всю жизнь. Но самое интересное, что все-все сбылось! И родители выздоровели, и я живой осталась. И еще он наворожил, что я только в конце жизни встречу человека, который засверкает ясным светом и…
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Ладно. Коли так сердечно настаиваешь — пропущу стаканчик. (Выпивает.) Помирать мне сегодня нельзя. Если помру — Пашка воспримет это как личное в его конфециональный адрес оскорбление. Бр! Прямо напильником по пищеводу виски ихнее… Ну вот и легче, вот и отпустила жаба в груди…
БЕРТА АБРАМОВНА. Вы хоть поняли, что я вам сказала?
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Никто не знает, о чем думает лошадь или кошка перед смертью. А они, может быть, видят в тот момент своего лошадиного или кошачьего бога — потому и подыхают спокойно…
БЕРТА АБРАМОВНА. Ничего вы не поняли. А помрете не скоро. И случится это летом, на лужайке, среди ромашек… Вы мне верьте, верьте!
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. А Варваре ты сопротивляйся!
Павел. Он тоже навеселе.
ПАВЕЛ. За иностранцами из «Интуриста» машина вышла. В ноль пятнадцать уезжают — в Псков. Там еще какие-то предки живут. Мотор прихватило, Фаддеич? Черт, мне на дежурство в ночь.
БЕРТА АБРАМОВНА. Ему одному сегодня нельзя. Возьмем Фаддея Фаддеича ночевать. Раскладушка есть…
ПАВЕЛ. Что вы, что вы! Не беспокойтесь! Я ему сейчас такую реанимацию устрою, что пионером запрыгает! Боец рядовой Голяшкин, встать! Смирно! От имени и по поручению Верховного Главнокомандующего возвращаю вам почетный памятный знак ветерана ПВО города-крепости Игарка! (Прикалывает Фаддею Фаддеевичу знак.) Это я тебе на день рождения сюрприз хотел. А нынче ты вел себя образцово-показательно! Так что — получай!
ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (вытирает глаза). Пашка ты мой, Пашка! Нашел! Родной ты мой племяш!
