Чем больше мы обсуждали мою историю, тем больше склонялись к мысли, что Деб права. Я выжил благодаря инстинктам, но рассудок у меня помутился — вот мне и пригрезился год жизни в городе. Прямо-таки сериал «Даллас». Вот только мне самому эта версия казалась дурацкой. У меня в голове не укладывалось, что морок может быть таким осязаемым, таким реальным. Ладно бы, если бы у меня случались периодические приступы, если бы я погружался в свою искусственную вселенную и тут же выныривал из нее, как шизофреник с распадом личности…

Но галлюцинация была последовательной. Я мог отчитаться за каждый день, за каждого персонажа, за каждую мысль и встречу. Верно, что мир этот был странноватый и я, как теперь понимаю, вел себя в нем странно. Но он казался не менее реальным, чем этот. Никаких перескоков, никаких сбоев — если не считать последних двух дней: чудесное заживление ран, приезд сюда. Неужели помраченный рассудок способен на такую чистую работу?

То и дело я окидывал Деб испытующим взглядом. А она-то настоящая? Может быть, сон, завихрение в мозгах — именно городок Сонас? Может быть, Кардинал вломил мне сильнее, чем я думаю. В любой момент окажется, что я валяюсь на ковре в его кабинете и тешусь фантазиями, а охранники тем временем хватают меня за ноги и выволакивают в коридор, чтобы добить. Вот почему опасно тревожить ткань реальности: она легко распускается, и ты повисаешь среди бесконечных нитей, которые на самом деле — ядовитые и скользкие змеи, и за них не уцепишься — укусят.

Весь день мы проговорили о прошлом. Деб достала старые фотографии, снимки маленького мальчика с моим лицом, моих родителей, нас самих в ранней юности, моих друзей. Я на фоне школы — то в роли ученика, то в качестве учителя. Оказалось, что осязание надежнее зрения и слуха: прикасаясь к предметам — ключам, спортивным наградам, дипломам, книгам, — я вспоминал связанные с ними события, переживания и чувства. Они укрепляли во мне ощущение реальности этого города, этого дома, этого человека по имени Мартин Робинсон. Зато от слов, лиц и имен мне не было толку.

— А что, если гроб не пуст? — спросил я.

— Даже не думай, — отрезала Деб.

— Как же тут не думать. Что, если в нем кто-то лежит?

Она перестала возиться с фотоальбомами.

— Да пуст он, это точно! — убежденно заявила она. — Или ты не здесь? Ты же не можешь находиться в разных местах одновременно. Во всю эту фигню с призраками я вообще-то не верю. Ты не умер, а значит, тебя не похоронили. Иначе тебя бы здесь не было.

Аргумент неопровержимый.

— Но если…

— Мартин! — сердито уставилась на меня Деб, с силой захлопнув альбом. — Хватит об этом говорить. Этого не случится. Мы и так на пределе. Ты нас обоих с ума сведешь, если не перестанешь зря болтать. Нет там никакого трупа. Мы это докажем, докажем, что ты жив и здоров, а потом отправимся к психологам и врачам. Они помогут.

— Надеюсь, что ты права, — пробурчал я.

— Мартин, — парировала Деб, — я не могу ошибаться.

* * *

На кладбище мы отправились в десять вечера. За время пути — а идти было долго — мы оба изнервничались. Ночь выдалась холодная и темная — непроглядная, как моя память. Вначале мы шли поодиночке, стесняясь друг друга, избегая соприкосновений; но, осилив с полмили, сблизились и зашагали бок о бок — вместе было как-то теплее. Тяжелые лопаты прибавляли в весе на каждом шагу. Клубы пара, вырывавшиеся из наших ртов, поднимались кверху и сливались в одно облако, массивное, как туча пепла над вулканом. Оно окружало наши головы, тянулось за нами кильватерным следом. Слышались крики сов; мелкие зверюшки суматошно разбегались с дороги и прятались по канавам.

Людей мы, к счастью, не встречали. Да и не ожидали встретить — кто будет шататься среди ночи в окрестностях клуба для мертвецов? Любители прогулок — и те угомонились. Не их время. Дети давно спят, да и любовники, утомившись, дремлют. Мир отдыхает, видит во сне утро. Пробил час вампиров, вервольфов и грабителей могил.

— Наши с тобой прогулки вспоминаются, — заметила Деб.

— Мы здесь гуляли? Не может быть!

— Да нет, дурачок. Но мы часто выходили из дома примерно в это время, если погода была хорошая, и болтались до утра. Нам это нравилось — уединение, ощущение, будто мы — единственные живые люди на свете.

— В месте, куда мы идем, так оно и окажется, — пробурчал я.

— Да.

Я сказал это в шутку, но Деб не рассмеялась.

Ворота — зловещая преграда между миром живых и миром мертвецов — были на запоре. Их столбы были увенчаны замысловатыми горгульями, чьи недружелюбные взгляды я почувствовал на своем затылке, когда мы стали перебираться через невысокую стену кладбища. Мы ступили за грань, отделяющую поведение добропорядочных людей от всяких гадостей. Оправдываться нам было нечем: мы знали, что поступаем дурно, но наши намерения были тверды.

Мы спрыгнули вниз. Под ногами захлюпала грязь. Высокая росистая трава пачкала наши брюки и противно щекотала щиколотки: казалось, нас пытаются ласкать мертвецы. По траве, оставляя за собой липкий след, ползали слизни; давя их ботинками, я всякий раз невольно вздрагивал. Один раз, запнувшись о камень, я чуть не растянулся плашмя — но успел упереться ладонями в ледяную землю. Поспешив подняться, я принялся оттирать ладони об штаны, но ощущение холода и сырости не исчезало.

Деб нежно положила руку мне на плечо. Я так и подпрыгнул от неожиданности, а затем, обернувшись, укоризненно скривился. Деб пристыженно развела руками, неуверенно улыбнулась.

— Извини. Ты вообще как?

Уставившись на свои руки, я еще раз попробовал их вытереть.

— Все нормально, — сухо сказал я. — Пошли. Покажи мне где.

Мы незамедлительно отыскали одну из множества посыпанных гравием дорожек, деливших кладбище на квадраты. Под ногами было сухо. Безопасно. Мы шли мимо статуй, памятников, надгробий. Одни были мраморные, другие гранитные, третьи — сверхсовременные, из пластмассы. Меня не оставляло ощущение, что каменные головы медленно поворачиваются, провожая нас глазами, накладывая на нас порчу. Я слышал шорохи, хотя кустов поблизости не было. Тучи в небе ненадолго расступились, сверху неожиданно брызнул лунный свет, и вокруг пустились в пляс причудливые тени. Я покосился на Деб: очевидно, она была встревожена не меньше моего или даже сильнее — и все же, закусив губу, не медля, решительно шагала вперед.

— Вот она.

Деб остановилась у малопримечательного надгробия. Если бы я наклонился и напряг зрение, то смог бы прочесть имя и даты. Но я этого делать не стал. Стоять перед этой могилой — и то было жутко. Зачем себя зря нервировать?

Закатав рукава и поплевав на ладони, я взялся за лопату. Оглянулся на Деб в надежде на одобрение. Но она пристально смотрела на надгробие. Медленно-медленно потянулась к нему рукой… но затем резко отдернула руку. Попятилась. Увидев, что я жду, перевела дух и кивнула: давай, дескать.

Я вонзил лопату в землю. Раздался звук, после которого я минуты две ничего делать не мог — просто замер на месте, дрожа, обливаясь потом, стискивая черенок. Наконец я набрался храбрости и вытащил лопату наружу — пытаясь не слышать чмоканья земли, неохотно отпускающей железо, — а затем второй раз вогнал лопату в грунт. Дальше все пошло как по маслу. Относительно…

Копать было тяжело. Сверху была плотная земляная корка, затвердевшая морозными ночами в прошлую зиму. Ниже пошел каменистый грунт — сплошная галька да сланец. Деб работала наравне со мной. Мы копали молча, тупо, точно бессловесные роботы. Разговаривать было недосуг.

Пробиваясь к гробу, мы извлекали из земли червяков, слизняков и насекомых — обитателей вечного мрака. Они слепо шевелились на комьях, ненадолго воспаряющих с наших лопат в воздух. Мы ломали им жизнь, выворачивали с корнем их миры. Глядя на них, воображая, как однажды они зароются в мою собственную плоть и, беспрестанно работая челюстями, сожрут ее без остатка…

Некоторые из них падали назад в яму — или нам на руки и на головы, застревали в волосах, соскальзывали за шиворот. В этот миг я понял, что такое смерть, и поклялся, что обеспечу себе кремацию. Вот до чего дошло! Тошноту я подавлял усилием воли, зная, что запах рвоты повиснет в воздухе и будет еще хуже.