Центр остался позади. Я шел в сторону пригородов — этих очаровательно-пошлых кварталов, которые одинаковы во всех больших и малых городах мира. Я шел, не думая, двигаясь туда, куда меня несли ноги — они-то отлично помнили маршруты, позабытые моим разумом. И чем дальше я шел, тем комфортнее мне становилось. Вот где я проводил почти все время — здесь, на окраине. Лазал по деревьям-великанам, играл в футбол на полях, бегал, радостно вопил, жил. Город был связан для меня со школой, магазинами и праздниками. Но именно здесь я дышал полной грудью и рос.

У самой городской черты, где деревьев было больше, чем домов, где по луговинам бежали речушки, а птицы и белки заботились о потомстве, я нашел свой дом.

Маленький, белый, он скрывался от посторонних глаз за настоящими дебрями кустарников, высоких трав и плюща. Это был коттедж из необработанного камня. С образом дома, сохранившимся в моей памяти, не вязалась лишь крыша, на которой, вероятно, недавно сменили черепицу. Небольшие круглые окна. Дорожку, ведущую к дому, окаймляли высокие живые изгороди — зеленые, как на пути в Изумрудный город. Невысокая деревянная калитка была украшена резным букетом цветов. Если остановиться перед ней и поглядеть прямо перед собой, казалось, будто ты заглядываешь в туннель вроде того, в который свалилась Алиса. Все одно к одному: после странного путешествия и прочих необыкновенных обстоятельств я пришел к домику, словно украденному со страниц книги сказок.

Я отодвинул щеколду на калитке и сделал еще один шаг к правде.

Медный дверной молоток отлично проворачивался на своих петлях — масла хозяева не жалели. Я осторожно ударил им по двери — нет, слишком тихо, не услышат. Вновь потянул его на себя и стукнул еще раз. Только в этот момент до меня дошло, что обитатели дома — если в нем вообще кто-то есть — наверняка еще спят. Я посмотрел на часы. И восьми нет. Может быть, прийти попозже, когда…

Послышался шорох, и спустя несколько секунд дверь распахнулась. На пороге стояла женщина, полностью одетая. Сложив руки на груди, она удивленно улыбалась — никак не могла взять в толк, что делает незнакомец в темных очках на ее крыльце. Но страха она не чувствовала. В Сонасе мало боятся — бояться-то нечего.

Передо мной была «та женщина». Я узнал ее мгновенно. Она. Совсем рядом. Во плоти. Мое тело сотряс трепет, с которым я был не в силах бороться, трепет, стоящий десятка кулачных ударов Кардинала.

— Чем могу помочь? — приветливо спросила она, вероятно, принимая меня за заблудившегося туриста.

Дрожащей рукой я снял очки и шляпу.

Она раскрыла рот. Глаза у нее вытаращились, руки бессильно упали вдоль тела. Она попятилась, почти валясь с ног. От изумления она забыла закрыть дверь. Глухо вскрикивая, она замотала головой, беззвучно произнося «Нет, нет». Закрыла лицо руками. Вылитый Макбет при встрече с призраком Банко.

Я последовал за ней. Мои руки сами потянулись обнять ее, успокоить. Увернувшись, она опустилась в удобное кресло-качалку около огромной чугунной печки. В ее глазах стояли пылающие вопросительные знаки. Голова продолжала качаться, точно женщина надеялась стереть мое изображение ею, как ластиком. Я прикрыл дверь. Медленно подошел к креслу. Присел на корточки. Прикоснулся к ее колену правой рукой. Она вновь глухо вскрикнула, отдернула ногу, затем замерла. Вытянула руку и осторожно, опасливо, прикоснулась к моей, начала ощупывать ее сложенными в щепоть пальцами — так гладят змей.

— Я не желаю вам зла, — сказал я как можно более приветливым тоном. — Я пришел к вам с самыми добрыми намерениями. Вы меня знаете, правда? Вы знаете, кто я такой?

— М… М… М-Мартин? — выдохнула она свистящим шепотом, заикаясь от изумления. — Это т-т-ты-ы?

— Мартин? — призадумался я. — Мартин. — Повторил это имя про себя. Оно мне понравилось. Оно мне подходило. — Да, это я и… — Тут это имя потянуло за собой другое слово, фамилию, и мне наконец-то стало кое-что известно о себе. — Мартин… Роббинс? Нет. Робинсон? Да. Мартин Робинсон. Я — Мартин Робинсон. А это мой дом. Вот где я жил. Теперь вспоминаю. Пока все смутно, как во мгле, но… А вы… — пристально уставился я на женщину.

Она тоже не спускала с меня глаз. Вновь прикоснулась к моей руке, на сей раз энергичнее. Принялась ощупывать кисть, запястье, локоть, бицепсы, плечо. Затем провела кончиками пальцев по моему лицу — осторожно погладила губы, нос, кожу вокруг глаз. И неуверенно заулыбалась, начиная осознавать, что все это — не сон.

— Мартин? Это правда ты? Правда… Но как же так… Столько времени прошло… О Господи. Мартин! — Она кинулась мне на шею и повалилась вместе со мной на пол — совсем как Ама Ситува тогда, в городе, вот только не с целью заняться сексом. Женщина хотела просто ощупать меня, удостовериться, что я — не призрак, отделаться от мысли, что я сейчас растаю в воздухе, оказавшись лишь капризом ее фантазии.

— Мартин. Мартин. Мартин, — твердила она снова и снова, будто не знала других слов. Точно мантру. Она произносила это имя, когда касалась меня, когда щипала, когда ощупывала мои ноги и руки, мой торс спереди и сзади. Ласково поглаживая меня по лицу, заглядывая сквозь пелену слез в мои глаза, дрожа, плача, смеясь. Обнимая и целуя мою шею, притиснув мое тело к своему, вцепившись в меня, чтобы никогда уже не отпускать. — Мартин, Мартин, Мартин.

— А ты… — произнес я, обнимая ее за шею, оглядывая комнату, которую я теперь отлично помнил, трепеща под наплывом воспоминаний. — Ты моя жена, — благоговейно проговорил я и надолго замолк.

* * *

Единственным источником тепла в доме была печка. Мы на ней и готовили, и грели воду, и отапливали дом в морозные зимние ночи. Иногда мы из-за нее ссорились — как правило, в особенно сильные холода, когда крыша протекала, а ледяные сквозняки свободно гуляли по нашему жилищу. Деб хотела сломать печку или по крайней мере добавить к ней нормальную плиту и газовый титан. Я же говорил, что моих родителей, как и их собственных родителей, печка вполне устраивала, а потому она сгодится и для нас. Я скрепя сердце согласился модернизировать дом, если у нас появятся дети, но до тех пор, пока нас только двое, пусть он остается в том виде, в каком просуществовал уже девяносто лет. Она же знала, когда за меня выходила, что свой дом я не брошу — на том и спор закончен. У нас обоих были свои причуды и привычки. Моя причуда состояла в попытках всеми силами сохранить традиционный облик дома.

Деб. Дебора. Так зовут мою жену. Ей пришлось представиться самой — я никак не мог вспомнить ее имени.

Приподняв крышку, я удостоверился, что вода вскипела, и переставил чайник на холодное место. Деб любит начинать день с чашки чая. Заваривать его всегда было моей обязанностью. Часто я приносил ей чай на подносе — завтрак в постель, так сказать. Иногда он сопровождался всякими забавами, если мы расправлялись с едой быстро и никуда не торопились. Оказалось, что навыка я не утратил. Я распахнул решетку, поворошил угли, задумчиво поглядел на них, прикрыл решетку. Потер руки. Встал.

Деб нежилась в кресле-качалке, сложив руки на коленях, не спуская с меня глаз. Она всегда отличалась бледностью, а сегодня, в этот ранний час, да еще и после такого потрясения, была иссиня-бела — на ее фоне даже призрак показался бы загорелым.

Я прошелся по комнате — в стотысячный раз за день, — внимательно разглядывая безделушки, панно, репродукции картин, календарь с Гэри Ларсоном. Ларсона Деб обожала. Ни мои дед и бабка, ни их дети, ни я так и не придумали названия для дома. Но Деб решила эту проблему одним махом. «Медвежий угол», — выпалила она, хохоча, и было видно, как ей нравится это имя, дом, я. Мы все собирались повесить у калитки табличку с названием дома, но как-то руки не доходили.

Иногда, свернувшись калачиком перед печкой, мы играли, будто мы — бессловесные животные, и целыми часами лежали молча: просто соприкасались боками, целовались, ласкались. Жили.

Я налил ей чаю. Она сделала маленький глоток, глядя на меня поверх чашки. Скривилась.