Как бы то ни было, Вера меня не поняла, но кивнула. Ее глаза сверкнули, и я понял, что могу во всем на нее положиться. Она поможет. Мне сразу стало немного спокойней. Вера — человек незаурядный, и хорошо было иметь рядом такого помощника. Теперь, по моему плану, предстояло подвергнуть проверке магазинные полки, и я объяснил Вере, что именно я надеюсь там найти. Если мои надежды оправдаются, сказал я, мы не только сумеем предотвратить дуэль, но заодно еще поможем Энн получить обратно мамины рисунки.

Кажется, это их убедило.

Примерно с полчаса мы рылись в кучах старого тряпья, поднимая клубы древней пыли. Энн перебирала вещи на очередной полке. Вера, орудуя длинной палкой с крюком на конце, снимала каждую свисавшую с потолка вешалку. А я всматривался в их добычу, напрягая глаза, чтобы лучше разглядеть в полутьме, и память, чтобы надежней сравнить увиденное с запомненным. И раз за разом печально качал головой: нет, не подходит; нужно, чтобы это была точная, буквальная копия. Энн разочарованно разводила руками, а Вера с удвоенной энергией бросалась в дальнейшие поиски, и наконец чуть не в половине четвертого, когда все мы почти отчаялись и я готов был уже мчаться в Рамат-Рахель, махнув рукой на придуманный мною план, — в этот самый момент Вера вдруг нашла то, что мы так долго и бесплодно искали, ту вещь, которая словно бы ждала нас в глубинах склада в течение двадцати с лишним лет.

Меня выпроводили из магазина. Целых четыре минуты я нетерпеливо топтался снаружи, томимый страхом опоздать. Моя душа металась между надеждой и отчаянием. А потом Энн и Вера появились в дверях — хохочущие, веселые, явно уверовавшие в успех нашей затеи. И, глядя на них, я тоже вдруг уверовал в нее. Да и трудно было потерять надежду — даже меня, знавшего истину, на миг охватила абсолютная уверенность, что прошлое воистину воскресло, потому что именно таким я представлял себе его в своем воображении.

Но я тут же стряхнул с себя наваждение. На часах было без двадцати четыре. Времени было в обрез. Мы ринулись к дряхлой Вериной машине. Энн села впереди, рядом с Верой, вытащила из сумочки маленькое зеркальце, поправила прическу и обернулась ко мне — проверить, одобряю ли я. Я кивнул, и она подмигнула мне, состроив смешную гримасу. Сейчас она выглядела очень правдоподобно. Шансы фантастического плана, зародившегося у меня час назад в комнате Розенталя, явно возрастали. Я приободрился. Того и гляди он и впрямь сработает.

Вера вдавила педаль газа чуть не до упора. Дряхлая машина слегка застонала, но потом рванула с места и стала набирать скорость. Прижавшись лицом к ветровому стеклу, Вера мчалась вперед, как буря, лихо обгоняя другие машины. Тем временем я рассказывал им обеим всю эту запутанную историю, начиная со вчерашнего вечера, когда Розенталь получил письмо Шварца, и вспять ко временам их совместной учебы в Гейдельбергском университете, а затем — к их отношениям с Эдит и друг с другом вплоть до последней ссоры.

Я не видел лица Энн, потому что она сидела ко мне спиной, но я видел ее затылок, и тот, кто думает, что затылок лишен выразительности, грубо ошибается. Затылок Энн был потрясен. Он был испуган. А потом он весь сжался — от раскаяния и гнева на себя. Я замолчал. Молчали и они, слышен был только рев мотора.

Мы прибыли на место дуэли впритык — ровно без пяти четыре. Вера поставила машину рядом с оградой сада, и я выскочил чуть ли не на ходу, успев лишь на бегу напомнить Энн, что именно она должна сделать — и когда. Точное «когда» было крайне важно для успеха нашего плана, и я для верности повторил ей это несколько раз.

Моросил мелкий дождичек. Я бежал изо всех сил. Я знал, куда я бегу, потому что прямо впереди, в центре сада, уже видел небольшую группу людей. Сначала меня охватила страшная уверенность, что я опоздал и все пропало. Хуже того: я подумал, что мой жалкий план, задуманный мною спектакль, из-за которого мы потеряли столько времени в магазине у Веры, — он-то и стал причиной нашего рокового опоздания. Моего сердца коснулся холодный и влажный страх, а в ушах зазвучал мамин голос: «Вот так ты всегда — погружен в свой воображаемый мир и не видишь реального». Ну конечно, она права. В эту страшную минуту в саду мне самому вдруг показалось, что мое пылкое воображение стало причиной смерти Розенталя, и меня пронзила мгновенная ненависть к самому себе. Какая это все-таки дурная, подлинно писательская привычка, подумал я, — вечно смотреть на жизнь и на окружающих людей так отстраненно, будто они составляют всего лишь часть воображаемой истории, которую ты все время сочиняешь в уме.

Теперь я уже был готов к худшему. И все-таки я продолжал бежать, подгоняемый какой-то безумной, невероятной надеждой. Мне показалось, что стоявшие в центре сада люди заметили меня. Они с изумлением смотрели в мою сторону. Я подбежал к ним и остановился, запыхавшись. Это была группа стариков — все в длинных темных плащах, кое у кого над головой такой же темный зонтик. Старые, сгорбленные люди с морщинистыми лицами. На мгновенье мне показалось, что я смотрю на какую-то странную картину в музее, но это впечатление тут же схлынуло, и их лица начали обретать знакомые черты — ведь многих из них я уже не раз видел. То были друзья Розенталя из кафе «Коралл», члены созданного им «Иерусалимского патруля». Я перевел взгляд. В нескольких десятках метров за ними, в глубине сада, я увидел самого Розенталя. Он был жив! Мы успели! Ура! Совершенно живой Розенталь стоял спиной ко мне, глядя вдаль, в сторону окутанной сырым туманом арабской деревни Цур-Бахер.

Я перевел взгляд влево и тут впервые увидел не только ноги Руди Шварца, но и его самого целиком. Зрелище было неожиданное. Когда бы не мое лихорадочное напряжение и не та тягостная, тревожная тишина, что царила в эту минуту в саду, я бы наверняка расхохотался. Вот уже два дня подряд я только и слышал от Розенталя, каким страшным бандитом был этот главный хулиган Гейдельбергского университета, как он был силен, и драчлив, и груб, и задирист. И поэтому я начисто выпустил из виду, что все это было пятьдесят лет назад. Да, Руди Шварц все еще носил сорок седьмой номер обуви, но весь его нынешний вид вызывал скорее жалость, чем страх: он был очень, даже как-то противоестественно худ и при этом очень высок, и от этого выглядел, точно стебель тростника, готовый сломаться от любого порыва ветра. Но тут я перехватил его взгляд — и мое первое впечатление сразу изменилось. Глаза Руди Шварца буквально пылали. У меня нет другого слова, чтобы описать горевший в них огонь. То было пламя страшного гнева, почти безумия.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Это был один из приятелей Розенталя, маленький Гамлиель Штерн.

— Друг Давид, — сказал он дрожащим от старости голосом, — мы пытались их отговорить. Мы им объясняли, что в нашем возрасте так себя не ведут. Но этот Шварц ни в какую. Поверь мне, мы очень пытались.

Он улыбнулся жалкой улыбкой, и тогда другой, незнакомый мне старик, сердито буркнул:

— Есть законы чести, он говорит, этот идиот Шварц. Честь или смерть. Просто невозможно его убедить. Он какой-то законченный дикарь.

И добавил еще что-то на идише.

Старики согласно закивали. А дождь между тем все усиливался. Странная это была картина — точно из старинных книг: беззвучный, моросящий дождь, группа стариков в темном, с темными зонтами над головой, серые клочья тумана и мокрые ветви, раскачиваемые ветром. И два дуэлянта, молча застывшие посреди деревьев, один — весь погруженный в какие-то последние раздумья, другой — нетерпеливо ожидающий возможности наконец выстрелить и, может быть, убить. Была бы мама здесь, вот бы ей посмотреть, как иногда на самом деле стираются границы между воображением и реальностью.

Но тут Шварц что-то коротко прокричал, и Розенталь, словно очнувшись ото сна, шагнул к нему навстречу. Они неуклюже повернулись спиной друг к другу (это было странное зрелище, потому что Шварц возвышался над Розенталем, как взрослый над подростком) и тут же начали расходиться в противоположные стороны. Шварц шагал решительно и твердо. Розенталь, в своих промокших кедах, ступал медленно, тяжелыми шагами, словно нес на плечах все свои семьдесят лет, и я впервые увидел, какой он глубокий старик.