Только в конце мая профессор, еще слабый и бледный, появился в лаборатории. Хавкин доложил ему о своих исследованиях морских простейших. Мечникову работа понравилась. Была даже назначена совместная экскурсия учителя с учеником к морю. Но поездка эта так и не состоялась. Личные обстоятельства заставили Мечникова уехать в имение под Киевом. Хавкину тоже пришлось изменить планы; он отправился в Бессарабию в научную экспедицию, организованную другой кафедрой. С грустью Владимир писал брату, что опыты, близкие его сердцу, он вынужден временно оставить. Однако вскоре развернулись события, которые вообще на целый год оторвали Хавкина от науки, от университета.
Летом 1881 года в Одессе появилась молодая изящная дама, заставившая немало говорить о себе городское общество. Дом Елены Ивановны Колосовой, очень живой, интересной собеседницы, скоро превратился в своеобразный литературно-музыкальный салон, который посещала самая различная публика. Пикники, музыкальные вечера, литературные викторины — эта миловидная женщина умела поразвлечь общество. Говорили, что она вдова, со средствами, и это особенно поощряло неженатых военных и статских чиновников. Только три человека в Одессе знали, что под именем Колосовой скрывается член Исполнительного комитета «Народной воли» Вера Николаевна Фигнер.
Исполнительный комитет назначил Фигнер руководительницей всей народовольческой деятельности на юге России. По ночам в особняке «вдовушки» проводились конспиративные совещания, готовились документы для членов партии, которым следовало срочно выехать из города. Одним из трех, знавших подлинное имя мадам Колосовой, был профессиональный революционер Павел Анненков. Фигнер привезла его из Харькова и поручила создать в университете кружок активных помощников «Народной воли». Для конспирации Анненков поступил в университет в качестве студента (это было четвертое учебное заведение, которое он сменил таким образом) и начал присматриваться к своим новым товарищам. В числе первых, вступивших в анненковский кружок, был Владимир Хавкин. Кружковцы собирали деньги для находившихся в подполье или вынужденных бежать из Одессы агентов партии, печатали на гектографе и расклеивали по городу политические прокламации. Между прочим, на гектографе размножались «Сказки» Салтыкова-Щедрина, письмо Белинского к Гоголю, памфлет «Надгробное слово Александру Второму» и судебные речи народовольцев.
Вскоре Вера Фигнер возложила на кружок Анненкова значительно более ответственное задание. Для усмирения революционного подполья царское правительство прислало в Одессу одного из самых свирепых своих сатрапов. Летом того же года прокурор Киевского военно-окружного суда генерал Стрельников, «находящийся в городе Одессе для производства по высочайшему повелению дознаний о государственных преступлениях», начал «очищать» юг России от крамолы. «Он захватывал десятки людей, совсем непричастных к революционной деятельности. Это делалось систематически по любому оговору, — писала впоследствии Вера Фигнер. — Бездушный и жестокий человек, он цинично издевался над своими жертвами. На мольбы матерей отвечал: „Не просите — ваш сын будет повешен!“ После попытки одного из арестованных к бегству Стрельников спросил конвойных: „Что же вы его убили?“ — „Нет“. — „А били?“ — „Нет“. — „Очень плохо сделали“».
Исполком «Народной воли» принял решение казнить Стрельникова. Пока в Петербурге подбирали людей для исполнения приговора, члены кружка Анненкова тщательно изучали образ жизни генерала, следили за тем, где он бывает, с кем встречается. К январю 1882 г. Владимир с двумя товарищами студентами мог сообщить Фигнер о каждой детали, касавшейся характера и поступков своего «подопечного». На этом материале Колосова построили план покушения. Было решено убить Стрельникова в пять часов вечера на Приморском бульваре, где он обычно гуляет. Возможно, что Хавкин принял бы более активное участие в подготовке покушения, но 15 февраля он и недавно вернувшийся из-за границы Степан Романенко были, как свидетельствует официальный документ, «по распоряжению г-на генерал-майора Стрельникова арестованы по обвинению в государственном преступлении».
Время не сохранило протоколов допроса, которому студент-народоволец подвергся в тюрьме. Не сохранилось и его воспоминаний об этом периоде. Но те, кто, как и Владимир Хавкин, «вкусили» от стрельниковского «гостеприимства», оставили довольно подробное описание тюремной обстановки.
До нас дошел потрясающий документ: прокламация «К русским людям», написанная в декабре того же года Павлом Анненковым по поводу так называемого голодного бунта в одесской тюрьме.
«Заключенные в тюрьме медленно и мучительно угасали под утонченной пыткой правительственного деспотизма, — сообщал Анненков. — Обстановка не изменялась даже для тяжелобольных. То же одиночество, та же холодная, сырая, вонючая камера, тот же отсыревший мешок с соломой на щелеватом полу, тот же карцер в перспективе, если не перестанешь упорствовать… На просьбу одного больного рабочего разрешить ему больничную пищу, тюремный врач доктор Розен, жандарм в душе, как он сам характеризовал себя, с какой-то дикой яростью закричал: „Вы — рабочий, а больничная пища стоит семьдесят копеек, обойдетесь и так!“. Другой арестант, студент, просил лекарства против развивающейся на руке опухоли. „Сосите опухоль, ведь у вас много свободного времени“, — отвечал Розен. Когда тот же больной выразил желание пригласить другого доктора, Розен сказал: „Вам нужны не врачи, а палачи!“ Этот самый Розен показал растерявшемуся палачу Боровицкому, как связать мертвую петлю, и самолично, с хладнокровной улыбкой, помог накинуть ее на Желвакова и Халтурина.
Страшная обстановка делала свое дело. Несколько человек сошло с ума, у остальных открылись нервные страдания, болезни груди сделались всеобщими: у одних кашель, у других все признаки зарождающейся чахотки, у третьих — кровохаркание. Постоянная сырость и холод сказались ревматизмом. У некоторых ослабло зрение и слух. Поддались даже железные организмы заключенных атлетов-рабочих: расшатались их „веревочные“ нервы, надломились их могучие груди, легко выносившие в течение многих лет ужасный воздух мастерских и подвалов.
Но „честь“ переполнить чашу страданий политических заключенных выпала на долю смотрителя тюрьмы Зубачевского. Политический больной, находящийся в последнем градусе чахотки, обратился к нему с просьбой уделить ему, полуумирающему, койку. Зубачевский приказал перевести его в карцер…»
Все, о чем писал Анненков, на несколько месяцев раньше пришлось испытать Владимиру Хавкину. Может быть, даже он подсказал руководителю кружка факты страшного произвола, творимого в стенах тюрьмы. Подобно остальным арестантам, Хавкин мерз, голодал, валялся на полу, ибо кровати полагались только лицам «привилегированных сословий». Его так же, как и других, водили на допрос в одну из камер, где «сам» Стрельников, издеваясь над заключенными, пытался вырвать сведения о подпольной организации. Хавкин не выдал кружковцев, не сказал ничего о готовящемся покушении, хотя и знал, что револьвер системы «Веблея» и два кинжала хранятся в квартире одного народовольца, откуда их ежедневно после обеда уносят в расчете, что представится случай совершить покушение. Знал он и многое другое. Но генералу студент показался, видимо, мелкой сошкой. Кстати, известно, что следователем Стрельников был скверным, раскрывать организации не умел, часто выпускал из рук важные сведения. Он не знал ни программы «Народной воли», ни того, что в Одессе, кроме рабочей подгруппы, имеется сложная местная организация. Жандармы и не подозревали в то время, что в университете действуют не отдельные «беспокойные», а целая сеть хорошо организованных народовольческих кружков. Это и спасло Хавкина.
Владимира выпустили. Случилось это ранней весной, за несколько дней до того, как на Приморском бульваре двадцатилетний Желваков выстрелом в упор убил ненавистного всем генерала. Восемнадцатого марта прогремел этот давно ожидаемый народовольцами выстрел, а в первых числах апреля подпольная группа Анненкова уже размножила на гектографе присланную из Петербурга прокламацию: «От Исполнительного комитета». «События восемнадцатого марта, — говорилось в ней, — купленные дорогой ценой крови наших товарищей, будут грозным предупреждением тем царским опричникам, которые не останавливаются ни перед какими средствами в борьбе с революционной партией».
