Д’Артаньян не мог удержаться от улыбки. Из этой улыбки де-Тревиль понял, что имеет дело не с глупцом и, приступив прямо к делу, переменил разговор.

– Я очень любил вашего отца, сказал он. – Что могу я сделать для его сына? Говорите скорее, мне время дорого.

– Капитан, сказал д’Артаньян, – уезжая из Тарба, я предполагал просить вас, в память дружбы, о которой вы не забыли, пожаловать мне мундир мушкетера; но, судя по всему, что я видел в продолжение двух часов, я понимаю, что такая милость была бы слишком велика и боюсь, что не заслуживаю ее.

– Это действительно милость, молодой человек, отвечал де-Тревиль: – но, может быть, она и не превышает ваши силы на столько, как вы думаете. Во всяком случае, я должен с сожалением объявить вам, что, по постановлению его величества, в мушкетеры принимают только после предварительного испытания в нескольких сражениях, после нескольких блистательных подвигов, или после двух лет службы в другом, менее покровительствуемом полку.

Д’Артаньян поклонился молча. Он почувствовал еще более желания надеть мундир мушкетера с тех пор как узнал, с какими трудностями его достигают.

– Но, продолжал де-Тревиль, устремив на своего земляка такой проницательный взгляд, как будто хотел проникнуть его до глубины души, – но, в память вашего отца, моего старого товарища, как я уже вам сказал, я хочу что-нибудь сделать для вас, молодой человек. Наши молодые Беарнцы обыкновенно не богаты, а я сомневаюсь, чтобы порядок вещей во многом изменился со времени моего отъезда из провинции; вероятно, вы не много привезли с собою денег на прожитие.

Д’Артаньян гордо выпрямился, показывая этим, что он не будет просить милостыни у кого бы то ни было.

– Это хорошо, молодой человек, это хорошо, продолжал де-Тревиль: – я знаю эту гордость; я сам приехал в Париж с 4 экю в кармане, но готов был драться со всяким, кто сказал бы, что я не в состоянии купить Лувр.

Д’Артаньян еще больше выпрямился; продав лошадь, он при начале своей карьеры имел 4 экю больше чем де-Тревиль.

– Так, вероятно, как я вам говорил, вам нужно поберечь ту сумму, которую вы имеете, какова бы она ни была; но вам нужно также усовершенствоваться в упражнениях, приличных дворянину. Я сегодня же напишу к директору королевской академии, а завтра он вас примет без всякой платы. Не отказывайтесь от этой маленькой милости. Самые знатные и богатые дворяне наши иногда просят о ней и не могут получить. Вы научитесь верховой езде, фехтованию и танцам; составите там хороший круг знакомства и, по временам, будете приходить ко мне рассказывать, как пойдут ваши занятия; тогда увидим, что я могу для вас сделать.

Хотя д’Артаньян был еще мало знаком с придворным обращением, но понял холодность этого приема.

– Увы, капитан, сказал он, – я вижу теперь, сколько я потерял с утратой рекомендательного письма отца моего к вам!

– В самом деле, отвечал де-Тревиль, – я удивляюсь, что вы предприняли такое дальнее путешествие без этого единственного пособия для нас, Беарнцев.

– Я имел его, сказал д’Артаньян, – но у меня его вероломно похитили.

И он рассказал бывшую в Мёнге сцену, описал с малейшими подробностями наружность незнакомца, и в рассказе его было столько увлечения и истины, что это восхитило де-Тревиля.

– Это странно, сказал он обдумывая, – вы верно говорили обо мне вслух?

– Да, капитан, я был так неблагоразумен. Что делать! такое имя, как ваше, служило мне щитом во время дороги; судите сами, часто ли я им прикрывался.

Лесть была тогда в большом употреблении и де-Тревиль любил похвалу столько же как король или кардинал. Он не мог удержаться от улыбки удовольствия, но эта улыбка скоро исчезла и, возвращаясь к приключению в Мёнге, он продолжал:

– Скажите, не было ли у этого дворянина легкой царапины на щеке?

– Да, как будто от пули.

– Этот человек красивой наружности?

– Да.

– Высокого роста?

– Да.

– Цвет лица бледный, волосы черные!

– Да, да, это так. Каким образом вы знаете этого человека? Ах, если бы мне его когда-нибудь найти! А я найду его, клянусь вам, хотя бы в аду…

– Он ожидал одну женщину? продолжал де-Тревиль.

– По крайней мере он уехал после минутного разговора с той, которую ожидал.

– Вы не знаете, о чем они говорили?

– Он отдал ей коробку и сказал, что в ней заключаются поручения, и чтоб она открыла ее не прежде как в Лондоне.

– Эта женщина была Англичанка?

– Он называл ее миледи.

– Это он! прошептал де-Тревиль, – это он, я полагал, что он еще в Брюсселе.

– О, капитан, если вы знаете, сказал д’Артаньян, – скажите мне, кто этот человек и откуда он, тогда я готов даже возвратить вам обещание ваше поместит меня в мушкетеры, потому что прежде всего я хочу отмстить.

– Берегитесь, молодой человек, сказал де-Тревиль: – напротив, если вы увидите его на одной стороне улицы, перейдите на другую! Не ударяйтесь об эту скалу, она разобьет вас как стекло.

– Это не помешает однако, сказал д’Артаньян, – тому что если я когда-нибудь его встречу…

– Покуда, сказал де-Тревиль, не ищите его, я вам дам совет.

Де-Тревиль остановился; ему вдруг показалась подозрительною эта ненависть, высказанная громко молодым путешественником к человеку, обвиняемому им весьма неправдоподобно в том, что он украл у него письмо отца его. «Не был ли это обман?» думал он, «не подослан ли к нему этот молодой человек кардиналом? не хитрит ли он? не был ли этот предполагаемый д’Артаньян лазутчиком, которого кардинал желал ввести в дом его, чтобы овладеть его доверенностью и со временем погубить его; подобные случаи были не редки. Он посмотрел на д’Артаньяна еще пристальнее чем в первый раз. Но при виде этого лица, выражавшего тонкий ум и непринужденную покорность, он несколько успокоился.

«Я знаю, что он Гасконец», подумал он; «но он может быть Гасконец столь же для меня как и для кардинала. Испытаем его».

– Друг мой, сказал он медленно, – я верю истории потерянного письма, и чтобы загладить холодность моего приема, замеченную вами в начале, я хочу открыть вам, как сыну моего старого друга, тайны нашей политики. Король и кардинал большие друзья между собою; их видимые распри служат только для обмана глупцов. Я не хочу, чтобы мой земляк, храбрый молодой человек, который должен сделать карьеру, верил всем этим притворствам и как глупец попал в сети по следам других, которые в них погибли. Не забывайте, что я предан этим двум всемогущим лицам и что все мои поступки имеют целью только службу короля и кардинала, одного из славнейших гениев Франции. Теперь, молодой человек, сообразите это и если вы, как многие из дворяне, питаете неприязненное чувство к кардиналу, вследствие ли семейных отношений, связей, или просто по инстинкту, то простимся и расстанемся навсегда. Я буду помогать вам во многом, но не оставлю вас при себе. Во всяком случае, я надеюсь, что откровенностью приобрел дружбу вашу, потому что вы первый молодой человек, с которым я говорю таким образом.

В то же время де-Тревиль думал: «Если кардинал подослал ко мне эту молодую лисицу, то, зная до какой степени я его ненавижу, он верно научил своего шпиона говорить о нем как можно больше дурного, чтобы понравиться мне; и потому, несмотря на мои похвалы кардиналу, хитрый земляк наверное ответит мне, что он ненавидит его.

Против ожидания де-Тревиля д’Артаньян отвечал очень просто:

– Капитан, я приехал в Париж с такими же намерениями. Отец приказывал мне не переносить ничего и ни от кого кроме короля, кардинала и вас, которых он считает первыми лицами Франции. Д’Артаньян прибавил имя де-Тревиля к прочим, но он думал что это не испортит дела. – Поэтому я очень уважаю кардинала, продолжал он, и его действия. Тем лучше для меня, капитан, если вы говорите со мною откровенно, потому что тогда вы оцените сходство мнений наших; но если вы мне не доверяете, что впрочем очень естественно, то я чувствую, что я сам себе повредил; но тем хуже, если я потеряю ваше уважение, которым я дорожу больше всего на свете.