— Что ж, несите вашего соленого буйвола и ваш паштет из лани, — сказал капитан Памфил, не отвечая на желание старухи ни обещанием, ни отказом. — А если у вас где-нибудь в уголке припасена бутылка кленовой водки, я думаю, она будет на месте в таком хорошем обществе.
Старуха удалилась, время от времени оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на украшение: ей явно хотелось его получить; наконец она приподняла тростниковую циновку и ушла на другую половину хижины. Едва она скрылась, как молодой сиу живо поднял голову.
— Знает ли мой брат, куда он попал? — тихо спросил он у капитана.
— Ей-Богу, нет, — беспечно ответил тот.
— А есть ли у моего брата какое-нибудь оружие, чтобы защитить себя? — еще тише продолжал индеец.
— Никакого, — ответил капитан.
— Тогда пусть мой брат возьмет вот этот нож и не спит.
— А как же ты? — не решаясь принять предложенное ему оружие, спросил капитан Памфил.
— У меня есть томагавк. Тише!
Сказав эти слова, молодой дикарь снова закрыл лицо руками и замер в неподвижности. Старуха приподняла циновку: она принесла ужин. Капитан сунул нож за пояс; старуха опять бросила взгляд на его часы.
— Мой сын, — сказала она, — встретил белого человека на тропе войны; он убил белого человека и взял у него эту цепь, а потом тер ее, чтобы на ней не осталось следов крови. Вот почему она такая блестящая.
— Моя мать ошибается, — возразил капитан Памфил, начинавший догадываться о неведомой опасности, о которой предупреждал его индеец. — Я поднялся по реке Оттава до Верхнего озера, чтобы поохотиться на буйвола и на бобра; потом, когда у меня стало много шкур, я пошел в город и половину обменял на огненную воду, а вторую половину — вот на эти часы.
— У меня двое сыновей, — продолжала старуха, поставив мясо и водку на стол. — Они уже десять лет охотятся на буйвола и на бобра, но ни разу не отнесли в город достаточно шкур, чтобы вернуться с такой цепью. Мой сын сказал, что он голоден и хочет пить. Мой сын может пить и есть.
— А мой степной брат не ужинает? — спросил капитан Памфил, обращаясь к молодому сиу и придвигая свой табурет к столу.
— Боль насыщает, — даже не пошевелившись, ответил молодой охотник. — Я не чувствую ни голода, ни жажды; меня клонит ко сну, и я буду спать. Пусть Великий Дух охраняет моего брата!
— Сколько же бобровых шкур отдал мой сын за эти часы? — перебила их старуха, возвращаясь к интересующему ее предмету.
— Пятьдесят, — сказал наугад капитан Памфил и набросился на филейную часть буйвола.
— У меня здесь есть десять медвежьих шкур и двадцать бобровых; я дам их моему сыну за одну только цепочку.
— Цепь приделана к часам, — возразил капитан. — Их нельзя разъединить; впрочем, я не желаю расставаться ни с тем ни с другим.
— Хорошо, — с хитрой улыбкой согласилась старуха. — Пусть мой сын оставит их себе!.. Всякий живой человек распоряжается своим имуществом. Только мертвые не владеют ничем.
Капитан Памфил бросил быстрый взгляд на молодого индейца, но тот, казалось, спал глубоким сном; тогда он вернулся к своему ужину и на всякий случай отдал ему должное так, как если бы находился в менее подозрительных обстоятельствах; закончив ужин, он бросил в огонь охапку хвороста и улегся на шкуре буйвола, расстеленной в углу хижины; спать он не собирался, но не хотел, чтобы старуха что-то заподозрила (она ушла на другую половину и больше не показывалась).
Через минуту после того как капитан Памфил лег, циновка тихонько приподнялась и появилась уродливая голова старой ведьмы; она устремила по очереди на каждого из спящих горящий взгляд своих маленьких глаз и, не заметив никакого движения с их стороны, вошла в комнату, приблизилась к двери, ведущей наружу и прислушалась, словно ждала кого-то. Но до ее слуха не донеслось ни одного звука; явно не желая терять время даром, она вернулась назад и сняла со стены длинный кухонный нож; затем, усевшись верхом на точильный камень, стала крутить его ногой и принялась старательно точить свое оружие. Капитан Памфил видел, как вода капля за каплей падала на камень, и не упускал из виду ни одного движения, освещенного трепещущим пламенем очага; приготовления говорили сами за себя. Капитан Памфил вытащил из-за пояса свой нож, попробовал пальцем острие, провел по лезвию и, удовлетворенный осмотром, стал ожидать дальнейших событий, не двигаясь и притворяясь глубоко и безмятежно спящим.
Старуха все продолжала свое адское дело. Вдруг она, насторожившись, резко остановилась. Звук, услышанный ею, повторился снова и ближе; она проворно поднялась, словно жажда убийства вернула ее телу былую гибкость, повесила нож на стену и направилась к двери. На этот раз, без сомнения, те, кого она ждала, появились; она молча сделала им знак рукой поторопиться и вернулась в хижину, чтобы бросить взгляд на своих гостей. Ни один из них не пошевелился, оба казались по-прежнему погруженными в глубокий сон.
Почти сразу же на пороге хижины показались двое рослых и крепких юношей; они несли на плечах только что убитую ими лань. Остановившись, они молча и со зловещим выражением взглянули на гостей, которых застали в своей хижине; затем один из них по-английски спросил у матери, зачем она впустила в дом этих паршивых дикарей. Старуха приложила палец к губам, велев ему молчать. Охотники бросили мертвую лань к ногам капитана Памфила и ушли за циновку; старуха последовала за ними, унося с собой бутылку кленовой водки, к которой ее гость едва прикоснулся; в хижине остались лишь двое спящих.
Капитан Памфил еще немного полежал без движения. В тишине слышалось только спокойное ровное дыхание индейца: он так хорошо притворялся спящим, что капитан начал думать, не уснул ли он в самом деле. Тогда, пытаясь подражать ему, он перевернулся на другой бок, как будто его спящее тело подчинилось прихоти бодрствующего мозга; таким образом он, вместо того чтобы лежать лицом к стене, оказался напротив индейца.
Полежав еще немного неподвижно в этом новом положении, он приоткрыл глаза и увидел, что молодой сиу лежит в той же позе, как прежде, только теперь он поддерживал голову одной левой рукой, а правая свесилась вниз и касалась томагавка.
В это время послышался легкий шум. Пальцы индейца тотчас сжали оружие, и капитан увидел, что тот, как и он сам, не спит и готовится лицом к лицу встретить их общую опасность.
Вскоре циновка приподнялась, пропуская двоих молодых людей; они бесшумно проскользнули под ней, извиваясь, словно змеи; вслед за этим появилась голова старухи; ее тело осталось скрытым во мраке соседней комнаты; считая свое участие в сцене, которая должна была здесь разыграться, излишним, она хотела, по меньшей мере, если понадобится, подбодрить убийц голосом и жестами.
Молодые люди медленно выпрямились; они молчали, не спуская глаз с индейца и капитана Памфила. Один из них держал в руке что-то вроде кривого садового ножа с заточенной вогнутой стороной; он хотел сразу же направиться к индейцу, но брат знáком попросил его подождать, пока он в свою очередь не вооружится. И в самом деле, приблизившись на цыпочках к стене, он снял оттуда нож. Тогда братья обменялись последним заговорщицким взглядом, потом перевели глаза на мать, как будто хотели задать ей вопрос.
— Они спят, — шепотом сказала старуха. — Начинайте.
Молодые люди повиновались; каждый направился к избранной им жертве: один занес руку над индейцем, второй наклонился над капитаном Памфилом, собираясь его зарезать.
В тот же миг убийцы с криком отшатнулись: в грудь одного капитан всадил по рукоятку свой нож, а второму молодой индеец расколол череп томагавком. Оба еще немного постояли, шатаясь словно пьяные; видя это, путники непроизвольным движением прижались друг к другу; потом братья рухнули подобно деревьям, с корнем вырванным бурей. Тогда у старухи вырвалось проклятие, а у сиу — победный крик. Прихватив с собой тетиву лука, индеец бросился в соседнюю комнату и вскоре вернулся, держа за волосы старуху. Вытащив ее из хижины и привязав к молодой березе, которая росла в десяти шагах от дома, он тигриными прыжками примчался обратно, схватил нож, выроненный одним из убийц, и кольнул обоих острием, проверяя, живы ли они еще. Увидев, что ни тот ни другой не шевелятся, он сделал капитану Памфилу знак выйти из хижины; тот машинально послушался, и тогда краснокожий, взяв из очага горящую еловую ветку, поджег лачугу с четырех углов, выбежал наружу со своим факелом и начал исполнять около хижины какой-то странный танец, сопровождавшийся песнью победы.
