Мы прокрадываемся в его комнату и раскладываем на столе новую карту. В ней я использовал тот же самый шифр и подпалил часть текста, но оставил достаточно, чтобы догадаться: это и есть карта, указывающая, где клад. Место, где он зарыт, я пометил крестом. Пташка хочет идти прямо сейчас. Я уговариваю его сделать это следующей ночью. Нам понадобятся лопаты и все такое. И зачем только я вообще затеял всю эту чертову историю? Жаль, что у меня нет какого-нибудь сокровища, которое я мог бы закопать, чтобы Пташка его нашел.

Клад должен находиться у северо-восточного угла старого полуразвалившегося амбара. Сообщено это, как и раньше, на языке кладоискателей, так что нам опять приходится крепко поломать голову. В самых трудных местах я прихожу Пташке на помощь, но в основном он допирает до всего сам. Он заслуживает найти клад как никто другой. Мы договариваемся встретиться после ужина, когда стемнеет. У меня с этим проблем никаких, но Пташка придумывает фантастический план – с подушками, изображающими его тело под одеялом, и с запиранием двери своей комнаты изнутри. Наверное, он мог бы просто сказать, что пошел ко мне в гости, но его слишком засосало кладоискательство. Этакий Том Сойер из Верхнего Мериона.

У нас есть одна лопата на двоих, а кроме того, он берет компас и веревку, а я на всякий случай беру с собой нож. Естественно, опять начинает лить дождь. Его не было весь день, но теперь он опять пошел. Ночь такая темная, что хоть глаз выколи. Мы идем наискось через бейсбольное поле, затем вниз по холму, оставив флагшток позади, и далее по тропинке, ведущей к амбару Косгроува. Уже поздняя осень, как раз после моего дня рождения, так что трава пожухла и на кустах почти нет листьев. Летом сюда можно пробраться с большим трудом; мало кто догадывается, что тут стоят старые стены.

Перед тем как составить карту, я сюда не приходил. Просто обозначил место: «северо-восточный угол амбара». И вот с помощью компаса мы устанавливаем, что здесь действительно есть северо-восточный угол. К моему изумлению, выходит, что как раз в том месте, которое соответствует крестику на карте, почва слегка просела. Я уже сам приготовился к тому, что найду золото. Что, если я получаю послания из другого мира? Может, со мной попытался связаться старик Косгроув? Все говорят, что Косгроув свои денежки припрятал. Уже много лет люди копают в этом месте в надежде что-нибудь да найти.

Мы начинаем работать лопатой, сменяясь каждые пять минут. Я разрываюсь, не зная, что делать: то ли уписаться от смеха, то ли наложить в штаны. Пташка серьезен так, что хоть умирай, то и дело смотрит на мои часы, проверяя, не копаю ли я дольше, чем положено. И тут, когда снова приходит его черед копать, лопата ударяется обо что-то.

– Вот оно! – говорит он.

Я чувствую, что зеленею. А вдруг и впрямь сокровища? Нет, это уж слишком, настоящая чертовщина. Он копает как сумасшедший, и появляется угол чего-то железного. Но тут приходит мой черед, и копать начинаю я; наконец выясняется, что это такое. Это старая канистра с моторным маслом. Я смеюсь; похоже, пришло время ему все рассказать. Я вымок и вымазался в грязи по самую задницу. Мы дошли до глины, а она очень скользкая. Копать в темноте, когда не видишь даже камней, на которые натыкается лопата, не такое уж удовольствие.

– Тут нет никакого клада, Пташка, я все это выдумал. Он берется за лопату и начинает копать дальше.

– Господи, Пташка, здесь нет никакого клада, копать дальше незачем! Карту я нарисовал сам, и все остальное тоже моих рук дело. Это просто школьный проект, я все придумал.

Пташка продолжает копать.

– Ну хватит, Пташка. Пойдем домой и обсохнем.

Пташка останавливается, смотрит на меня. Потом говорит, что уверен: клад здесь, и мы не должны сдаваться. Он должен быть здесь, и мне только кажется, что я сам сделал эту карту. Это уж чересчур. Я говорю ему, что он рехнулся и что я ухожу. Он продолжает копать. Я стою рядом еще минут пять, потом бреду домой. А он по-прежнему копает как сумасшедший, не говоря ни слова.

После этого я не видел Птаху два или три дня. Решаю не писать о поисках клада. Возвращаюсь к тому месту, где мы копали, и вижу яму глубиной по меньшей мере в шесть футов, глубокую, как могила. Ума не приложу, как Пташке удалось из этой ямины выбраться, когда он ее закончил.

Когда я наконец-то опять вижу Птаху, мы сперва ничего не говорим о поисках клада. Несколько дней спустя Пташка заявляет, что все понял: кто-то добрался до него раньше нас, поэтому-то земля так и просела. И все равно не верит, будто про клад я придумал сам, даже когда я рассказываю, как это было. Только смотрит на меня сумасшедшим взглядом, поводя глазами – это у него здорово получается.

Наш бизнес по продаже голубей идет хорошо, но мы решаем раздобыть сколько-то птиц и сами, без черной колдуньи. Чем мы и занимались тем вечером на газгольдере. Это огромный бак для хранения газа, что стоял на углу Маршалл-роуд и Лонглейн. И там гнездились несколько стай голубей.

«…А помнишь, как мы забрались на самый верх газгольдера, Пташка? Шальная была идея. В тот вечер ты почти убедил меня, что, может, и впрямь наполовину птица».

Черт побери, он не обращает на меня вообще никакого внимания.

«…Да послушай же, ты, мистер куриные мозги! Я устал разговаривать с твоим затылком; не может быть, чтобы ты и вправду был такой чокнутый! Может, если я зайду и пару раз их тебе вправлю, у тебя прорежется слух?»

История совершенно сумасшедшая; если бы меня кто-нибудь услышал, меня бы тоже здесь заперли. Вообще-то Пташка совсем не боится вещей, которых положено бояться нормальным людям. И вы ни за что не сумеете заставить его сделать то, чего он не хочет. И обидеть его тоже нельзя: похоже, он просто не чувствует того, что ему не нравится. Чтоб вы поняли, о чем я веду речь, расскажу, как познакомился с Пташкой.

Марио, мой младший брат, прибегает и говорит: мол, этот дурик, что живет на Косгроув-плейс, отобрал у него нож. Спрашиваю, где он его взял. Говорит, нашел. Догадываюсь, что он его украл, но я, знаете, люблю подраться. Я сильный от природы и уже начал набирать вес, даже устроил себе маленький зал для тренировок у нас в погребе. И все время стискиваю рукой что-то упругое, чтобы сделать ее сильной. Читаю журнал «Сила и здоровье». Город Йорк в Пенсильвании, где гантели делают, для меня все равно что Мекка. Я начал это, когда мне было всего одиннадцать – наверно, потому, что мой старик очень уж меня дубасил. Короче, силы во мне хоть отбавляй, и мне нужно ее на ком-то пробовать, оттого я и дерусь.

И только вся эта чушь начинает лезть мне в голову, как Марио говорит, что этот Пташка забрал у него нож. Мне тринадцать. Пташке, должно быть, от силы двенадцать. Хотя в моих воспоминаниях мне кажется, что мы старше, а не те маленькие кутята, какими были на самом деле.

Я отправляюсь к нему, пересекаю бейсбольную площадку. На мне новая куртка из коричневой кожи, Марио тащится следом. Он показывает, где живет обидчик. Я смотрю поверх ворот в каменном заборе и вижу, как Пташка сидит на ступеньках крыльца у задней двери и чистит нож. Я говорю ему, чтобы он подошел. Он подходит с таким выражением на лице, словно рад меня видеть.

Говорю ему, чтобы отдал нож. Он отвечает, что нож его; заявляет, что купил нож у пацана по имени Зигенфус. Говорит, если я не верю, то могу спросить у Зигенфуса. Я прошу показать нож. Он протягивает его мне. Мы разговариваем через деревянные ворота в ограде вокруг его дома. Она же ограда бейсбольной площадки.