Вход свободный

Из уличных репродукторов непрерывно доносился хит «Веселой бригады», а на счастливом лице Пастуха блестели то ли слезы, то ли остатки недавнего дождя.

ГЛАВА 29

Как триумфально отыграть дебютный концерт в «Олимпийском»

Во Дворце спорта «Олимпийский» проходили последние приготовления к вечернему шоу. Оркестр отстраивался на сцене, по коридорам бегали работники с полотенцами, водой, едой и алкоголем. Среди прочих устроителей здесь вертелись знакомые нам Тонкий и Толстый, естественно вписавшиеся в организацию великого музыкального события.

— Я что-то так волнуюсь, — гнусавил Тонкий, прикладывая ко лбу тыльную сторону ладони. — По-моему, все это — грандиозная афера.

На сей раз Тонкий был одет в блестящий фиолетовый костюм и лакированные туфли. На его голове значилась необъяснимая прическа, вся насквозь пропитанная блестками, а из-под пиджака еще более ярким пятном свисал желтый галстук.

— Да чего волноваться-то, дорогой ты мой? — радостно булькал Толстый, в традиционно черном смокинге и белой накрахмаленной рубахе. — Деньги нам уже заплатили, билетов нет и не было. Хотя знаешь, что я слышал? Кто-то пытался продавать на входе. Народу, к слову, пришла туча. Идеальный концерт!

— А вдруг они облажаются? — не унимался потевший от волнения Тонкий.

— Кто? Пастух? Да ты в своем уме? Никогда, он же — кремень!

«Кремень» Пастух со своей бандой сидел в гримерке. Он смотрел в зеркало, но от нервного тика не мог сфокусировать взгляд сам на себе, предконцертный мандраж сотрясал его от головы до пят. Перед ним стояли многочисленные косметические препараты, которые он активно игнорировал, батарея бутылок с различной выпивкой, какая-то еда, фрукты, несколько писем и открыток, но от этого легче ему не становилось.

Он то и дело поправлял свою бабочку, находил какую-нибудь ворсинку на пиджаке или брюках. Рядом с ним безмятежно развалилась Дуська, периодически тыкая Пастуха своим розовым мокрым пятачком в ногу. Пастух слышал, как кто-то бегает по коридору, слышал, как кричит толпа, слышал каждый звук настраиваемого инструмента. Он захотел налить себе виски, но с трудом открыл бутылку, а потом, наливая алкоголь в стакан, все пролил мимо, выматерился как следует и, громко поставив бутылку на место, продолжил смотреть в самую глубину зеркала. Было непонятно, что беспокоит его сильнее: грядущий концерт, тысячи людей, которые пришли сюда, оркестр или то, что скоро они все вернутся домой, в родной Южноморск. Или та ночь, та жаркая беленджикская ночь, которая до сих пор оставалась для него загадкой. Все эти мысли наперебой одолевали Пастуха, не давая сосредоточиться ни на одной. Он хватался за кусочки то одного, то другого, то третьего воспоминания и ничего не мог расставить по своим местам; картинка его жизни, эта мозаика, никак не складывалась в единое изображение. И от этого Пастух сердился, нервничал, пугался и не мог сказать ни слова своим парням, заботливо толкущимся рядом с шефом в просторной комнате с персиковыми стенами, на которые, к слову, по заказу Кости Пастуха повесили такие же картины, как и в его домашней, уютной и такой любимой спальне в Южноморске.

— Костя, да не дергайся ты так, я тебя прошу. Подумаешь, «Олимпийский». Представь, что это обычный субботний концерт. Выпей коня грамм сто, расслабься. Или, может, курнуть хочешь? — Саныч перевел вопросительный взгляд с шефа на толстого друга.

— У нас нету пока. Сейчас Ромеро привезет. Он прилетел час назад, — отрапортовался Пузцо.

И сразу же кто-то настойчиво постучал в гримерку. Ожидая увидеть за порогом Ромеро, Пузцо лихо отворил дверь, готовясь обнять старого друга, но в коридоре стоял не Ромеро. В коридоре стояла раскрасневшаяся Люба, увидев которую Дуся радостно захрюкала и начала носиться по комнате, подняв свой скрюченный хвостик в дружеском приветствии. Все, кроме Пастуха, разумеется, в мгновение ока испарились, оставив голубков наедине.

— Что, кобель, не ждал? — без всяких приветствий спросила Люба, демонстрируя в правой руке Костину «рабочую» биту.

— Люба! Родная! Я так скучал! — совершенно искренне закричал Пастух, отлипнув наконец от своего зеркала.

— Скучал он, гад! По одной программе его с мамашей женят, по другой — с дочкой. С кем еще ты тут женишься? — На этих словах Люба с силой бывалого бойца залепила битой по зеркалу, тут же разлетевшемуся на кусочки по всей гримерке. Предконцертный мандраж Пастуха сразу же как битой сняло, и он залихватски пропел, пытаясь заграбастать Любовь в объятия:

— Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь! Любка! Это же про тебя песня-то, родная моя!

Но девушка ловко увернулась и передразнила Костю:

— Люба! Родная моя… Ты зачем мои губы на спине у свиньи наколол? Измываешься?

Ее огромные голубые глаза начали предательски поблескивать, а у Пастуха наконец-то сложилась в голове измучившая его беленджикская головоломка.

— Твои губы? Твои? Дура ревнивая, так это ты за мной в Беленджик поперлась? Следила?

— Да. Следила. Выследила и всю ночь с тобой была.

— Ах, что за ночь была…

— Жаль, я тебя сильно подносом шваркнула — ничего небось не помнишь. А на зеркале не своим почерком для прикола написала, чтоб мучился. За тобой не следи, так ты на целой семье Дулиных женишься!

— Люба, золотко мое, какие Дулины, завтра в Южноморске с тобой свадьбу, сыграем!

Пастух, как влюбленный школьник, подлетел к Любе, снова пытаясь ее обнять, но та, не поддаваясь его порывам, вновь угрожающе подняла правую руку с битой:

— Не подходи — убью. Тебе бы все играть! Сегодня — концерт, завтра — свадьбу! Я знаешь как соскучилась!

Женское сердце все же не выдержало, и Люба, не в силах бороться со слезами, бросилась к Пастуху в объятия, повалив его на пол гримерки.

— Костичка, — послышался гнусавый голос Тонкого из-за дверей, — через пять минуток на сценочку!

— Не пущу! — вцепилась Люба в Пастуха, не давая ему высвободиться из любовного плена. — Дуля тебе вместо Дулиной!

— Костя, беда! — прокричал из-за двери Толстый. — Дулина не открывает и не отзывается. И Жанна пропала куда-то.

Люба и Пастух на крыльях любви выпорхнули из гримерки, держась за руки, и присоединились к банде, в недоумении стоящей у покоев королевы джаза.

— Алиса, Алиса, открывай, — долбил в дверь Саныч, начинающий краснеть от злости.

Не выдержав ответной тишины, он, перекрестившись, резко выломал дверь в гримерку Дулиной. Алиса Марковна спала лицом на столе, сладко похрапывая и никак не реагируя на выбитую дверь и охи вокруг себя.

— Тьфу ты, тоже мне, спящая красавица, — в сердцах сплюнул Пузцо.

— Может, ее поцеловать, — предложил Саныч.

Пастух и администраторы принялись трясти несчастную Дулину как грушу, но та не просыпалась. Зато Пузцо нашел записку на столе, в которой говорилось буквально следующее: «Костик, пой один. Не подводи. Экзальтированная сучка».

— Жаннет. Это Жаннет сделала, отомстила, бестия! — закричал Костя.

— Все пропало! Я так и знал! — заголосил Тонкий.

— Ладно, — вздохнула Люба, — хватит истерить. Я спою вместо Дулиной.

— Ты?! Ты же петь не умеешь, — начал впадать в отчаяние Пастух.

— Я-то не умею? Да я лучше вашей Дулиной пою, понял? И все ваши песни знаю, — гордо ответила Люба, пропев несколько строк из популярного ныне джазового хита настолько хорошо, что все замолкли на несколько секунд, удивленно хлопая глазами.

— Быстро на сцену! — очнулись Толстый и Тонкий, выталкивая всех из этого сонного королевства.

Через мгновение «Веселая бригада» и Люба вместо Дулиной стояли на сцене под шквалом аплодисментов беснующегося Дворца спорта. Обалдевшие оркестранты привстали, увидев подмену Алисы, но Пастух виновато развел руками, и все сели на места.

Без лишних церемоний «Веселая бригада» завела новый хит, который вместе с ними подпевала двадцатитысячная толпа москвичей и гостей столицы. Все танцевали и ликовали, на сцену летели цветы и мягкие игрушки. Исполнив новый хит, бригада принялась за старый репертуар. Оркестр виртуозно импровизировал, Костя и Люба, не отрывая друг от друга глаз, заливались соловьями, толпа была в восторге. В финале концерта на сцену выбежала заспанная Дулина, обняла Костю и Любу, и они все вместе еще раз, на бис, исполнили свой главный хит «Давай джазу».