— Так новые Пруды не принесли вам морального удовлетворения?

— Нет, — ответил он резко и ушел в себя, как бы замкнулся.

Снова он долго молчал, и Кейт подумала, что этот человек так многозначительно умеет молчать. Создавалось впечатление, что в этом молчании его мысли работают интенсивнее, ритмичнее, укладываются, как пирамида, в единое целое, результатом которого должно быть какое-то новое открытие чего-то в себе или в том, с кем в данный момент находится. Во время его молчания чувствовался удивительный контакт. Из ее знакомых только Фред Ирвинг умел длительное время не проронить ни слова. Но в молчании Фреда чувствовались какой-то хаос, беспомощность, бесполезность. Его молчание, озвученное словами, ограничилось бы лишь несколькими выражениями, повторяемыми без конца.

— А вы, — спросил Тынецкий, — не скучаете по Прудам?

— Не знаю, — ответила она неуверенно. — У меня большие способности приспосабливаться к любым изменившимся условиям.

— О, мне это знакомо. Но все же остается место для тоски или каких-нибудь мечтаний?..

— Не должно оставаться, — сказала она с уверенностью.

— Вы лишаете людей самого прекрасного в жизни.

— Не всех людей, только тех, которые определенным образом устроили свою жизнь, заключив ее в какие-то окончательные, конкретные формы.

— Мне не кажется это правдоподобным, — сказал он, сделав паузу.

— Что именно?

— Что жизнь знает какие-то окончательные формы, ибо окончательная форма — это смерть. Жизнь не знает окончательных форм, не может знать, потому что не была бы жизнью, непрерывным обменом, полным неожиданностей, зависящих от внешних и внутренних факторов. Жизнь имеет неограниченные возможности.

В его голосе слышалось возбуждение.

— Не всякую жизнь можно назвать жизнью, — с усмешкой ответила Кейт.

Он нахмурил брови.

— Вы, пожалуй, не верите этому… — заговорил он.

Кейт перебила его.

— Вот и мой дом. Мы еще сможем не раз коснуться этой темы, если стоит о таких вещах вообще говорить. До свидания.

Он наклонился, целуя ее руку.

— До свидания.

К разговору этому, однако, они не вернулись, хотя виделись почти каждый день. Кейт пришла к выводу, что и так ее замечание было слишком прозрачным, и Тынецкий мог догадаться, что она несчастна. Поэтому при всех последующих встречах у себя дома или в мастерской пани Иоланты она не пропускала малейшей возможности, чтобы создать благоприятное впечатление о своем браке, чтобы дать понять, что с Гого она совершенно счастлива.

Трудно было утверждать, насколько Тынецкий верил этому. Он, сохраняя приличествующую положению дистанцию, оставался доброжелательным, но не стремился говорить о личных делах. Часто навещая пани Иоланту начал бывать «Под лютней». Его отношение к Гого внешне ничем не отличалось от других его приятелей. Как только представлялась возможность, они много разговаривали, но в основном о загранице, которую Гого знал значительно лучше Тынецкого, поэтому мог этим порисоваться.

— Вполне приятный человек, — говорил Гого о Тынецком. — Кто бы мог подумать?

Что думал Тынецкий о Гого, знала, может, только одна пани Иоланта, но Кейт об этом не было известно.

Тем временем его пребывание в столице продлевалось. Проходили недели. Накануне Рождества Кейт получила письмо от тетушки Матильды, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и писала, что днями у нее был сердечный приступ, поэтому она вынуждена была вызвать на постоянное местожительство в имение доктора, который не скрывал беспокойства, советуя пригласить специалиста. А еще она сетовала на одиночество.

«Мой сын, — писала она, — не считает нужным поселиться в Прудах. Свои сыновние чувства проявляет одним письмом в две недели. Я получаю его пунктуально каждый второй четверг с вечерней почтой. Можно было бы их и не читать, потому что они похожи одно на другое как две капли воды и все такие холодные. Я не знаю, встречаетесь ли вы в Варшаве, ведь он там. Ты бы осчастливила свою старую тетушку, если хотя бы на несколько дней заглянула в имение».

В тот же день за чаем у Полясского Кейт сказала Тынецкому:

— Я получила письмо от тетушки Матильды. Она интересуется, встречаемся ли мы, и жалуется на больное сердце.

— Я знаю, что там не все благополучно. Сегодня я был у специалиста, профессора Неренса, и отправил его в Пруды, уполномочив вызвать из Берлина или Вены того из его коллег, кого сочтет нужным. Я сделал все, что могу.

— Вы сказали это таким тоном, точно я упрекнула вас в чем-то.

— Да нет, что вы. Но поскольку моя мать, я предполагаю, считает мое отсутствие в Прудах недостатком заботы, я хотел, чтобы вы знали, что это не так.

— Однако тетушке важна не столько забота, сколько ваше присутствие.

— Сейчас я не могу выехать из Варшавы.

— Может быть, вы напишете тетушке?

— Я пишу регулярно. Если будет что-нибудь угрожающее, меня уведомит профессор Неренс по телеграфу, и тогда, разумеется, я тотчас же поеду.

Спустя полчаса он сам вернулся к этой теме.

— Я почувствовал в нашем разговоре осуждение за недостаток нежности по отношению к матери.

— Ни в коем случае это нельзя назвать осуждением. Слишком неудачное слово, — возразила она.

— У вас ситуация вызывает беспокойство?

— Да, я питаю самые сердечные чувства к тетушке, и вполне естественно меня огорчают ее недомогания. Мне кажется, что я не обижаю вас, говоря об этом.

— О, нет, — горячо возразил он, — наоборот, мне очень приятно, что представилась возможность говорить с вами о делах, которые нас связывают, заниматься которыми мы оба имеем право.

— Это очень мило с вашей стороны, — ответила она и добавила: — Я думаю, что тетушка Матильда очень бы обрадовалась, если бы вы навестили ее хотя бы на несколько дней.

Кто-то подошел к ним, и разговор перешел на другую тему.

На следующий день утром Гого постучал в спальню Кейт.

— Сейчас звонил Тынецкий, чтобы попрощаться, уезжает на два дня в имение. Он был так любезен, что спросил, нет ли у нас каких-нибудь поручений. Я, разумеется, сказал, что, кроме самых душевных приветов, ничего. Ты знаешь, он мне все больше нравится, совсем неплохой парень. А ты заметила, что он ведет себя так, точно хочет подружиться с нами?

— Он ведет себя нормально.

— Во всяком случае, я уже не боюсь, что он окажется свиньей и заберет пенсию. Я признаюсь, что жил в постоянном страхе. Я не говорил тебе об этом, но от такого типа можно ждать самого худшего.

— От такого типа? — произнесла она подчеркнуто.

— Ну, от такого, каким он был во время роковых для нас событий в Прудах. Таким я помню его. Очень страшно зависеть от каприза подобного человека.

— Я не думаю, чтобы он принадлежал к людям, руководствующимся капризами, — заметила она спокойно.

— Как нет? Тогда почему же он сразу категорически отказался назначить мне какое-либо содержание, а потом вдруг стал щедрым? Каприз! Но это не имеет значения. Так или иначе, старайся быть с ним вежливой. Он тянется к нам и вообще комильфо, поэтому я не вижу причины отталкивать его, рискуя испортить ему настроение.

Гого потер руки и вышел.

Слова Гого поразили Кейт. Последнее время она действительно не утруждала себя тем, чтобы скрывать симпатию, которой она одаривала Тынецкого. Ее привлекала его индивидуальность, нравилась его сдержанность и то, что ни словом, ни движением, ни рассуждениями он не вызывал скуку. Тукалло со всем своим госконским совершенством и с рафинированной интеллигентностью через пару часов начинал утомлять. Полясский спустя некоторое время становился банальным. Даже Ирвинг мог быть надоедливым. С Тынецким можно было всегда общаться, будучи уверенной, что он не станет скучным или раздражительным. Все происходило у него внутри, а наружу выходило уже в готовых, умеренных и гармоничных формах.