— Отнюдь, просто откровенная.

— Так почему бы тебе не предположить, — произнес он раздраженно, — что Кейт, я полагаю, нашла во мне нечто, выходящее за рамки посредственности.

— Конечно. Но она могла ошибиться.

— Ах, ошибиться!

— Вот именно. Впрочем ты не думай, что я хочу унизить тебя. Посредственность — не позор. У меня, к примеру, посредственный талант художника, но пойдем уже к ним.

В кабинете разгорелась дискуссия. Все, во главе с Тукалло, атаковали Кейт и Кучиминьского, которые не приветствовали в современной музыке погоню за эффектами и позой.

Гого, подавленный, сидел молча. Слова Иоланты огорчили его больше, чем все другие неприятности последних дней. Он ненавидел Иоланту, ненавидел отчаянно потому, что она осмелилась озвучить то, что сам он давно чувствовал, но во что, однако, в глубине души отказывался верить. Любили его, дружили с ним ради Кейт и для Кейт. И не только Полясский, Ирвинг или Стронковский который был в нее влюблен, но и Дрозд, которому

женщины

были безразличны, и Тукалло, ставивший ее вровень с собой, и Хохля, и другие.

Гого всегда ценил интеллигентность Кейт и то, что называл начитанностью. Но только сейчас ему пришла в голову мысль сравнить ее и себя.

«Посредственность, да, Иоланта права, — думал он. — Я — посредственность».

И тотчас же появился вопрос: «А она, Кейт, что думает обо мне?» Утешительный ответ не напрашивался.

С того дня ежедневно это мучило Гого. У него не хватало мужества начать с ней разговор из боязни, что Кейт легче, чем он мог предположить, искренне ответит, и то, что он услышит от нее, раз и навсегда уничтожит все сомнения, с которыми можно было жить, но без которых жизнь стала бы пыткой.

Он любил ее, любил такой любовью, на какую был способен, но после того разговора с Иолантой каждый день, каждую неделю, каждый месяц где-то в глубине души накапливался горький осадок зависти. Все больше, все отчетливее чувствовал, что все, с кем он встречался, интересовались только его женой, в то время как к нему относились с какой-то снисходительностью. Стронковский, с которым, после того как Гого извинился, они поддерживали дружеские отношения, сказал ему однажды:

— Пани Кейт, чем больше я ее узнаю, становится для меня все большей тайной. Я уверен, что и ты ее не знаешь.

— Не беспокойся, — усмехнулся Гого, — я знаю ее насквозь, до кончиков ногтей.

Но он врал. Он совсем не знал Кейт. Она была для него не меньшей тайной, чем для Стронковского, а возможно, еще большей. Он никогда не знал, о чем она думает, ему было неведомо, что она чувствует. Их союз, длительный и с виду близкий, был союзом исключительно чисто внешним.

Интуиция подсказывала ему, что она осуждает его, однако в ее поведении нельзя было обнаружить что-нибудь, подтверждающее его догадки. Она всегда была неизменно предупредительна, заботлива, встречала его улыбкой, всегда одинаково спокойна. Если что-то и изменилось, то лишь то, что уже никогда она не делала никаких замечаний по поводу его ночных пьянок и не возвращалась к попыткам заставить его работать, что раньше его так раздражало.

Но ее молчание становилось для него все мучительнее. Гого неоднократно пытался склонить ее или спровоцировать на критику, упреки, осуждения, но всегда напрасно. Сколько раз под влиянием внезапных порывов собирался заняться каким-нибудь делом, стараясь втянуть Кейт в обсуждение своих проектов, но она отвечала:

— Я не знакома с этим. Это мужские дела.

Знал Гого, что она не верила в него, знал, что уже ни на мгновение не относилась серьезно к его намерениям.

— Ты — жестокая, — сказал он однажды, а она рассмеялась, делая вид, что его слова принимает за шутку.

Наступило лето, и по приглашению князя Залуцкого они поехали к нему в Горань. Там отдыхал и Тукалло, а Ирвинг приезжал почти каждый день. Несмотря на это, Гого смертельно скучал в деревне и часто делал вылазки в Варшаву. В конце августа после одной такой прогулки он не вернулся, а Кейт получила от Полясского записку с просьбой как можно скорее приехать в Варшаву.

Гого она нашла в постели с перебинтованной головой и высокой температурой. Оказалось, что он, будучи пьяным, выпал из пролетки, разбил голову и получил много внутренних телесных повреждений. Доктор уверял, что его жизни ничто не угрожает, но предупреждал, что пациент, как минимум, два месяца не сможет вставать.

И Кейт стала сиделкой. Первые две недели она почти не выходила из комнаты мужа, да и потом проводила там целые дни, потому что Гого хотел видеть ее постоянно рядом.

Он засыпал ее словами благодарности и нежностями, клялся, что никогда больше не возьмет в рот спиртного, что тотчас же после выздоровления займет место, любую предложенную должность, только бы работать. Кейт воспринимала все это с милой улыбкой, хотя он не обольщался надеждой, что ему удалось воскресить в ней веру. И тогда приходили к нему минуты отчаяния.

— Не веришь! — кричал он. — Не веришь мне! Ты убьешь меня этим неверием!

— Но я же верю, верю тебе, — отвечала она спокойно.

— Ты так говоришь, чтобы только успокоить, успокоить…

— Как же мне, Гого, убедить тебя?

— Стань другой! — Другой?.. Но какой?..

— Ой, не знаю, не знаю, только не такой безжалостной!

Она просто расхохоталась.

— И что только этот человек говорит? И это о собственной сиделке!

С какой последовательностью и настойчивостью она замыкалась перед ним, с какой беспощадностью удерживала непреодолимую дистанцию между ним и собой.

— Ты презираешь меня, — сказал он ей однажды. — Ты смотришь на меня, как на жалкую тварь, с высоты своего совершенства, считая себя существом безгранично выше меня. О, не возражай, я знаю, что так оно и есть. Но ты ошибаешься, ты не совершенна, потому что ты не человек, ты — автомат, сделанный из добродетели и достоинств, но автомат. Знаешь, чего тебе не хватает?.. Тебе не хватает сердца!

— Мне не хватает еще чего-то, — ответила она весело, — не хватает благоразумного мужа, который бы не молол такой несусветной чепухи.

— И только так ты можешь ответить мне? — спросил он с горечью.

— А что же еще тут можно добавить, разве только то, что вместе с выздоровлением тебя покинут такие нелепые мысли.

Однако мысли не покинули его. Гого понравился и начал вставать. Первый раз он вышел из дому в годовщину их брака. Па вечер они пригласили несколько человек, и Гого сам хотел выбрать вина, но прежде нужно было зайти в ломбард, чтобы заложить жемчуг Кейт. На протяжении лета он истратил много денег, а потом и болезнь потребовала огромных затрат.

Не без смущения обратился он к Кейт за этим жемчугом. Зная ее привязанность к драгоценностям, думал даже, что откажет. Однако после минутного колебания она сама принесла коробку с колье.

Когда он вернулся, она попросила квитанцию из ломбарда.

— Я оставлю ее у себя, — ответил он. — Я обязан сам выкупить этот жемчуг.

— Нет, нет, — настаивала она, — я хочу, чтобы квитанция была у меня.

Она произнесла это с особой категоричностью. Не сказав ни слова, он выполнил ее желание, но уже весь день был испорчен, и вечером он напился, как себе объяснял, назло Кейт, а точнее потому, что не обладал достаточно сильной волей, чтобы сдержать клятву.

Около полуночи гости начали расходиться. Было ясно, что все по старой привычке пойдут в ночной бар, и Гого смотрел на них с завистью. Около часа последними вышли Фред и Али-Баба.

Гого налил себе рюмку рейнского вина и сказал:

— Видишь, я остался. Сама понимаешь, что после такого долгого перерыва мне было бы приятно пойти куда-нибудь, но я остался. К сожалению, ты никогда не соблаговолишь заметить мои жертвы.